Наследники по прямой. Книга первая.

– Гур? Ты что?! Как я могу?!

Царь - это суд, подумал Гурьев. Вот сейчас мы и проверим. Прямо сейчас.

– Представь, что можешь. Представь, что тебе даровано свыше такое право. Тебе - и никому больше.

– Ты… Это… По-настоящему?

– Да. Я жду твоего решения.

– И сделаешь, как я скажу?!

– Да. В точности, как повелишь.

Даша, опустив голову, долго молчала. Потом Гурьев услышал её голос:

– Я хочу посмотреть ему в глаза. Если я увижу в них смерть - он умрёт. Если нет - пусть… не знаю. Есть же… закон?

Нет закона без царя, усмехнулся про себя Гурьев. Нет царя - нет закона. Нет суда. Ничего нет. Хаос, произвол, смерть. Нельзя больше это терпеть. Положить конец этому. Как можно скорее.

– Закона нет, дивушко, - тихо произнёс он. - Есть ты, он и мой меч, готовый исполнить твою волю. Всё. Больше - ничего.

– А я не могу… отказаться?

– Нет. Право - это обязанность. И обязанность - это право.

– Хорошо.

Гурьев с изумлением увидел, как Даша вдруг успокоилась. Сразу, почти мгновенно. И в ту же секунду зазвонил телефон.

– Слушаю, Гурьев.

– Взяли, Яков Кириллович, взяли! - голос Шугаева звенел торжеством и азартом погони. - Взяли, прямо с поличным, можно сказать. Ну и подонок же, ну и подонок! Такой… аж прикоснуться противно!

Надо было убить его ещё там, на пляже, подумал Гурьев. Интересно, почему я этого не сделал? Черти всё путают. Всё и всех. Даже меня.

– А вы и не прикасайтесь особенно, Анатолий, - спокойно посоветовал Гурьев. - Используйте спецкабель - и не прикасайтесь. Я сейчас буду.

– Так, Яков Кириллович…

– Пятнадцать минут, Анатолий. Пятнадцать минут, - он повесил трубку и поднялся: - Идём, дивушко. Пора.

– Я думаю, лучше в камере его поспрашивать, - решил Гурьев, выслушав доклад о задержании. - Выводить, заводить - сплошная головная боль. Вас товарищ Городецкий инструктировал по поводу возможных необычных явлений?

– Ну, в общем… В общих чертах. - Шугаев подтянулся. - А что… это самое?!

– Страшно?

– Так… Это ж… Поверить же невозможно. Такое…

– Органам госбезопасности ещё и не с таким приходилось сталкиваться, - только человек, съевший с Гурьевым не один пуд соли, был способен более или менее точно определить долю иронии, содержащуюся в его словах. - Привыкайте, Анатолий.

– А Вы точно уверены, Яков Кириллович?!

– Пока не знаю. Возможно, потому что уж очень похоже.

– А это… Эта девушка - это та самая, из-за которой?…

– Анатолий, Вы всё узнаете. В своё время.

– Ух, какая… Извиняюсь, Яков Кириллович, - ещё выше подтянулся Шугаев и покраснел. - Извиняюсь.

– Не "извиняюсь" - это вы как будто сами себя извиняете, Анатолий. По-русски правильно будет "извините" или "прошу прощения". Грамотная и спокойная речь руководителя благотворно влияет на подчинённых и дисциплинирует куда лучше, чем крик и мат. Рекомендую принять как инструкцию, - улыбнулся Гурьев. - Ну? Выше нос. Всё у нас получится.

Прикрученный к шконке мягким кабелем из синтетического волокна со жгутом серебряных нитей внутри, с остриём жутко мерцающего в электрическом свете клинка одного из Близнецов у горла, Свинцов трясся мелкой дрожью, тараща на девушку белые от ужаса и ненависти глаза, - картинка была ещё та.

– Я хочу знать только одно, - проговорила девушка. - Я хочу понять. Зачем? Ведь того, кто приказал, уже нет. Совсем нет. Тебе не нужно было этого делать. И ты это знал. Почему ты выбрал такое? Почему?

– Уйди, ссс… - Гурьев нажал мечом на горло Свинцова, не давая ругательству вырваться наружу, и тот захлебнулся им, как рвотой. - Ууййдиии.

– Уходи, дивушко, - спокойно сказал Гурьев. - Уходи, в самом деле. Всё же ясно. Видишь? Всё. Он не ответит. Это не может ничего сказать. Оно только водит и путает. Водит, водит - и путает, путает. Иди. Анатолий, проводите Дарью Михайловну, я скоро буду.

– Есть, - громко сглотнув, хрипло ответил Шугаев и зачем-то взял под козырёк. - Идёмте, гражда… Товарищ Чердынцева. Сюда попрошу.

Что, нежить, охота пуще неволи, подумал Гурьев. Всё, всё. Взяли Татьяну взамен - что-нибудь, что угодно, лишь бы сожрать. Вместо Даши. Вместо Нади. Жрать - это всё, что вы умеете, всё, на что вы способны. Вы и ваши слуги. И это - не последняя цена, которую мы вам заплатили. Будет ещё. Будет ещё.

Он "выключил" Свинцова и, вынув оружие, накинул на ствол глушитель. На жутковатом жаргоне профессионалов-чистильщиков это называлось - "принудительная вентиляция головного мозга". Они даже в протоколы такое умудрялись вписывать, за что Герасименко ругал их ругательски. Похоть человеческая к приумножению сущностей неистребима, усмехнулся Гурьев. Вот и слова - простого, ясного и короткого слова "убить" - мы всеми силами избегаем. Гасить. Актировать. Ставить к стенке. В штаб к Духонину. В запевалы. И мы до сих пор не знаем - приходит это в человека извне или сидит в каждом, ожидая своего часа, запускаясь, стартуя, как опухоль. Наверное, всё же внутри. У каждого - внутри. И гоняться за бесами - незачем. Над собой надо работать. Себя укреплять, строить. Химия, чёрт бы её побрал. Проклятая химия.

Кошёлкин убивался так, словно родную дочь потерял:

– Я ж его в первый список вставил. Я ж вставил, Яков Кириллович?!

– Вставил, дядь Лёш. Всё ты правильно сделал. Ну, не бывает так никогда - чтобы всё идеально, понимаешь? Не бывает.

– Надо было мне с вами. Надо, надо было. Что смотришь?! Сопляки, бракоделы!

– Я созвонился, завтра в школу корреспондент придёт, - тихо произнёс Гурьев. - Будет большая статья и некролог на первой полосе в "Сталиноморской правде". Слышишь, Денис? Про Татьяну - только правду. Прекрасная, нежная, отзывчивая, любила детей, а дети - её. Самая лучшая. Портрет в полстены, почётный караул. Пионерский салют. Понятно? Что и было - кровью смыло. Вот так, Денис.

Шульгин посмотрел на него, покачал головой:

– Бронепоезд.

Именно, подумал Гурьев, именно. Бронепоезд. Можно человека ржавым гвоздём оцарапать, он и умрёт через три дня от заражения крови. А можно так красиво расшлёпать, что триста тридцать лет и три года его доблестной смертью поколения героев будут вдохновляться на подвиги. И для каждого дела свой инструмент надобен. И я надобен. И вы все.