Змея Давида (СИ)

Чувствуя раздражение и горечь (раздражение от того, что чертов мальчишка опять вовсю нарушает школьный распорядок да еще имеет наглость попадаться ему на глаза, горечь – от того, что ему самому пришлось упорно делать вид, что не замечает Диану), Снейп вернулся к себе и, сняв мантию, устало опустился в кресло перед камином. Нет смысла лукавить – ему как никогда хотелось поговорить с ней. Просто пообщаться по-дружески, поговорить о каких-нибудь пустяках (или наоборот, о чем-нибудь серьезном). Просто слышать ее голос, а не сидеть сейчас в этой вязкой тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов, да потрескиванием огня в камине. И не ощущать замораживающей пустоты в душе. От острого и столь непривычного осознания собственного одиночества и потерянности неприятно царапало на сердце.

Любые эмоции, даже самые сильные, с годами притупляются. Даже если искусственно подогревать их в себе, растравляя старые раны. А место постепенно угасающих эмоций занимает пустота, которая со временем растет, заполняя собой душу. Человек привыкает жить с этой пустотой, приучается воспринимать ее как часть самого себя и подсознательно начинает ревностно ее оберегать от попыток заполнить. Но даже несмотря на эту пустоту в душе всегда остается маленький уголок, в котором ютятся отголоски прежних чувств, идеалов и стремлений, и куда при желании можно поместить то, что позволяет еще цепляться за жизнь – память о прошлом, раскаяние, стыд и стремление отдать последний долг той, которая была смыслом твоего существования.

Теперь Северус точно мог сказать, что спустя столько лет место болезненной, иссушающей, безнадежной страсти постепенно заняла пустота. Можно было наполнить эту пустоту чем-то живым, земным, как поступил бы любой нормальный человек на его месте. Но Снейп «нормальным» себя никогда не считал, с этой «ненормальностью» он даже не пытался бороться, отчасти бравируя ею перед самим собой – это в какой-то степени возвышало его над толпой, смешиваться с которой он не любил никогда. И только в глубине сознания он прекрасно понимал, что его отказ заполнить образовавшийся вакуум объясняется не столько нежеланием что-то менять в сложившемся порядке вещей, сколько страхом перед новой болью. А то, что боль последует, он знал наверняка, в его жизни по-другому и быть не может. Он действительно любил читать Ремарка, Беркович верно подметила, и ему очень хорошо запомнилась фраза, брошенная одним из героев его повестей: «Ты только не подпускай к себе никого близко… Подпустишь – и захочется удержать, а удержать-то никого и нельзя».

Да еще этот Дамблдор, попробуй его пойми. То все эти годы он ему прозрачно намекал на то, что долг – долгом, а о себе не грех и подумать, чем раздражал его немыслимо, то теперь вот не менее прозрачно намекает, что необходимо не отвлекаться ни на что и сосредоточиться на Поттере. Хотя, может быть он и прав – сейчас не самое подходящее время для налаживания личной жизни, как бы этого ни хотелось. А вот как назло ему впервые в жизни захотелось чувствовать, что нужен хоть кому-то, кроме Дамблдора, чтобы этот «кто-то» ждал его не для того, чтобы выслушать очередной отчет и под чаепитие навешать новое сложновыполнимое задание, а просто так. Просто потому, что дорожит им как человеком, а не как орудием долга и возмездия. И от осознания этого желания заполнить привычную пустоту ему становилось страшно.

Он не мог сказать точно, когда понял, что ему становится не по себе, если он не видит Беркович хотя бы в течение нескольких секунд за день. Просто в один прекрасный день поймал себя на том, что, гуляя по окрестностям Хогвартса, невольно ищет глазами ее хрупкую фигурку, ее вечно разлетающийся «хвост» из собранных на затылке волос и знакомый жест, когда она подносит к глазам свой любимый магловский военный бинокль, обозревая окрестности с виадука. А найдя, успокаивается и невольно любуется.

Если ему удавалось увидеть ее хотя бы мельком, весь оставшийся день он ходил до странности спокойным и почти довольным, даже Поттер не был в силах вывести его из этого состояния. В те дни, когда она не попадалась ему на глаза, он не находил себе места, без особой цели слоняясь по коридорам, чтобы хоть как-то отвлечься от грызущего изнутри беспокойства, и срывая раздражение на подворачивающихся студентах. Поначалу он думал, что это все из-за того, что опасность, угрожающая ей, никуда не делась, а он чувствовал себя странно ответственным за ее судьбу. Но здесь, в Хогвартсе, под покровительством Дамблдора, на глазах у других авроров, постоянно страхующих друг друга, он мог бы и не изводить себя мыслями о том, что ее некому защитить.

Все чаще он стал замечать, что в мыслях уже называет ее только по имени, а не «Беркович» или «девчонка». Обращаясь к ней с привычной язвительностью, он с удовольствием отмечал, что она нисколько не обижается на его сарказм, а отвечает ему в том же духе, смело глядя в глаза. То, что раньше, когда она была студенткой, раздражало его, теперь вызывало если не восхищение, то неодолимую симпатию – и вечный ореол вокруг лица из непослушных кудряшек, выбивающихся из прически, и этот ее взгляд, пристальный, изучающий и при этом мягко-бархатистый, манера теребить что-нибудь в тонких пальцах, покусывать кожицу на верхней губе…

Когда он понял, что уже не видит в ней ни «солдата» Ордена, ни бывшую студентку, ни просто привлекательную, но совершенно чужую молодую женщину? Может быть, в то злосчастное утро, когда очнулся после ранения и нашел ее, спящую на полу перед своим камином? Или может уже тогда, когда ухаживал за ней? Ответа на этот вопрос так и не находилось, да это уже и не было важно.

Была ли она в его понимании красива? Она настолько была внешне не похожа на Лили, что об этом он даже не задумывался. Возможно, когда-то он бы и задался мыслью о том, что думая о ней, он изменяет памяти Лили. Теперь же она и Лили были настолько «на разных полюсах», что их даже смешно было смешивать. Чувства к той и к другой хоть и имели сходную природу, но при этом были настолько разными, что никак не могли оскорбить друг друга. Он действительно сильно привязался к ней, это было бессмысленно отрицать. Было ли это нечто большее, чем привязанность? А вот на этом вопросе он предпочитал не сосредоточиваться вовсе, особенно после того краткого разговора с Дамблдором. Как бы ни бесило его осознание того, что директор, пусть и очень деликатно, но вмешивается в его личную жизнь, он не мог не признать его правоту именно сейчас. Лучше ему держаться от нее на расстоянии, так будет лучше для всех.

====== Глава 40 ======

Школу постепенно начало охватывать предрождественское безумие. В коридорах, во дворе, в Большом зале студенты обсуждали планы на зимние каникулы, гадали, что получат в подарок и прикидывали, что подарят близким. Среди девочек, да и мальчиков тоже, вовсю по рукам ходили каталоги с самыми разнообразными товарами – от косметики и игрушек до одежды и гоночных метел. В Большом зале Хагрид уже установил голубую красавицу-ель, а вечером первоклашки под руководством Флитвика украсили ее. Преподаватели тоже поддались всеобщему настроению и даже их лица были если не радостными, то хотя бы менее напряженными, чем в течение всего семестра.

Диссонансом к этой атмосфере веселья выглядел лишь профессор Снейп – казалось, чем больше радовались предстоящим праздникам и каникулам окружающие, тем более мрачным выглядел он. Нет, он не срывался на всех и каждого по пустякам, да и количество снимаемых им баллов в среднем не увеличилось (хотя куда уж больше-то), но лицо его не покидало усталое и хмурое выражение. Диана могла бы поклясться, что хорошее настроение других вызывает в нем нечто вроде отторжения и желания подальше спрятаться ото всех. Более того, его гнусное настроение передалось и ей. Хотя, надо признать, ей и до этого было не слишком весело. Сблизиться со Снейпом так и не получилось – он ее избегал, в этом теперь не было ни малейших сомнений. Пусть он не бегал от нее по всему замку, прячась при ее приближении, но его отстраненные, изысканно-вежливые интонации и ничего не выражающий взгляд поверх ее головы при каждой их встрече говорили лучше всяких слов. Она оставила попытки растопить этот лед и теперь тоже старалась поменьше попадаться ему на глаза. Чтобы не видеть этого пустого, холодного взгляда и не слышать этого официального, безликого «миссис Шеппард». Даже его презрительно вздернутая бровь и знакомое с детства, произносимое с каким-то раздраженным придыханием обращение «Беркович» было бы куда предпочтительней.