Снохождение (СИ)

— Да, да… Слушай, Миланэ-Белсарра, дитя моё, я тебе должна что-то рассказать.

Взгляд матери скользил по всему вокруг, словно не решаясь на главное. Миланэ уселась поудобнее, приготовилась слушать.

— Я много-много лет скрывала это, и мне кажется — небезуспешно. И это стоило мне много душевных сил, а бессонных ночей — не счесть. Не знаю, поверишь или нет, но я целый год раздумывала, должна ли ты это знать. А до этого, что говорить, воля была лишь такова: никогда-никогда-никогда не расскажу… Но ты уже скоро пройдёшь своё Приятие, ты — взрослая львица, и должна знать. Имеешь право…

По столу ею передвигались различные предметы, то бишь чашечки, блюдца, небольшой чайничек, пустая ваза. Терпеливо наблюдая за этим хаосом движений, Миланэ начинала понимать, что мать имеет сказать нечто действительно важное, а не какую-нибудь светлую банальность или уже спокойное — после вестей о патроне — беспокойство.

— Мой супруг, Далиан — настоящий отец для Дайнэсваалы. И он — любящий папа для тебя, он всегда любил тебя и — верь — никогда не сказал о тебе худого слова. Для него ты — родная, истинная дочь, самая любимая, самая лучшая. Как и для меня. Но он — не тот, кто дал тебе жизнь. У тебя течёт кровь другого льва.

— Кто? — запнулась Миланэ, задав вопрос вместо «чья?».

— Его зовут Нинталу. Не знаю, что с ним и где он сейчас. Последний раз мы виделись двадцать лет назад.

Миланэ с великим удивлением заметила в глазах матери не повинность или тяжесть признания, а нечто вроде озорных огоньков.

— Мам… но как так? Ведь вы с папой… ну, с моим папой, я имею в виду…

— Двадцать пять лет назад я поехала с супругом в Ходниан, — подняла ладонь Смилана, чтобы её слушали. — Тогда папа, то бишь Далиан, только обретался в жизни, да и жили мы в другом доме, как ты помнишь по моим рассказам. Он ездил к одному видному ростовщику, чтобы взять деньги под хороший залог и выгодный процент. Ростовщик этот был, к тому же, далёкой родней отца — то ли троюродный дядя, то ли… как-то так. В общем, он хорошо нас принял: не пустил нас ночевать в гостиный двор, предложив комнату.

— Это что, я дочь ростовщика из Ходниана? — очень тщательно спросила Миланэ, кусая себе клыками внутреннюю сторону губ.

— Что?.. — мать непонимающе навострила уши, а потом расслабилась. — Нет, нет. В то же время приехал Нинталу; он был знакомым ростовщика, ему было двадцать шесть, он крутился в торговле редкими товарами, плавал на кораблях… то ли морской торговец, то ли… я не знаю. Папа и ростовщик уехали смотреть залог, супруга ростовщика была в отъезде, а мы с Нинталу остались…

— Ты его знала до этого?

— Видела в первый раз, — пожала плечами мать, а потом вдруг схватила ладонь Миланэ и начала теребить на ней серебряное кольцо, будто на своей.

— И… — протянула дочь.

— И я была добропорядочной андарианской хаману, что недавно принесла супружеский обет, чинно родила первую дочь и приглядывалась, когда появится вторая. У меня был хороший, порядочный, хозяйственный супруг. У меня всё было, и мне… и мне совсем не следовало соглашаться на приглашение сойти вниз и отужинать. Сложно сказать, почему согласилась. Видимо, кое-чего, Миланиши, мне не хватало в жизни. Может, тебя?

Миланэ выдохнула. Что она могла сказать?

— Я заявила, что не вправе хозяйничать в чужом доме, а потому не могу соорудить ему ужин. На что Нинталу ответил, что он — близкий друг хозяина, ему можно, и он сам всё сделал. Мне есть не хотелось, и я знала, что папа скоро вернётся, вот-вот. Но сошла вниз.

За окном было хорошо, светло; мать смотрела на этот свет, и Миланэ не видела на ней никакого раскаяния, а только след светлых воспоминаний. Мать, всегда беспорочная, вдруг показалась ей очень живой, ожившей хранительницей тайн, львицей, отрешённой от своих страстей, но прекрасно помнящей о них.

— Час, что мы провели за ужином, пролетел вот так — фух! И ты знаешь: я сразу влюбилась в него, по самые уши, — показала на свои уши, совсем такие, как у Миланэ, — вот так вот — раз! Не знаю насчёт него… понимаешь, я знала его час, и уже хотела уйти за ним, бросив абсолютно всё, куда угодно. Мы говорили, вроде ни о чём, но как мы говорили! Это было такое родство, такое… это была совершенно слепая влюблённость. Я ловила каждое слово, и он прислушивался ко мне, и я к нему, и он ко мне. Ты знаешь, мы как-то поняли — мы нашли друг друга, ведь в мире столько самцов и самок, знаешь, и одни подходят к друг другу лучше, иные — хуже, а тут…

Она вдруг засмеялась, совершенно искренне.

— Потом он дал мне горячего вина, и я пошла в комнату наверх, поскольку наступила ночь. Да, мне следовало сидеть, дожидаясь супруга. Я села так… на краешке кровати, вот так… — показывала мама, как она села. — И начала реветь, потому что всю жизнь делала лишь то, что нужно. Вся моя воля, все мои желания были изолганы.

Мама совершила необычный, совершенно нехарактерны жест: махнула руками возле головы, словно показывая, как мысли разбегаются из её головы.

— Вдруг входит Нинталу, — беспомощно призналась она. — Я сказала, что они сейчас вернутся, и… А он сказал, что они вернутся только завтра. И так подошёл, знаешь… я тебе расскажу, ты уже не маленькая… вот как меня взял за подбородок, а меня всю в жар, всю в жар…

Миланэ узнала всю себя. У неё тоже эта слабость с подбородком; у большинства такой жест вызовет возмущение или недовольство, а Миланэ таяла; возьми за нижнюю челюсть, даже чуть придуши — она сладко оцепенеет; у самок иногда бывают настолько необычные предпочтения и слабости, что никогда не угадаешь. Тем не менее, её в своё время угадал Тай и хорошо пользовался этим.

— Как с ним было, мама?

— Как с ним было? По-настоящему. Дико.

— Откуда он знал, что они задержатся? — спросила Миланэ, лишь чтобы спросить.

— Не знаю. А затем прошло два сезона, и родилась ты. Так и… вот так.

Что ж, вот так история.

— Ты его видела после этого?

— Нет. Нинталу на следующий день тоже уехал, как и мы.

— А как вы простились?

— Сказали друг другу «До свидания», правда, папа — ну, Далиан — спросил после этого, не плохо ли мне.

— Папа знает?

— Нет.

— А ты знаешь, где… Нинталу?

— Нет.

— Мам, давай узнаем о нём.

— Как?

— Я возьму Карру. Ещё на пропавших хороша мантика на крови, хотя… даже не знаю… пожалуй, Карра лучше… я сейчас приду.

Миланэ быстро вернулась со второго этажа вместе со знаками Карры-Аррам.

— У тебя есть какая-либо вещь от него? Что угодно, — осведомилась, севши обратно за стол.

— Откуда, что ты, — усмехнулась мама.

— Я его совсем не знаю, — призадумалась Миланэ, медленно тасуя знаки. — Так спрашивать Тиамат очень трудно. Разве кровь близкого родственника, но… Не знаешь его родственников?

— Милани, ты — его дочь, — сказала очевидную вещь Смилана.

— Ваал мой… Прости, мам. Просто это как гром среди ясного неба…

Миланэ быстро проколола себе сирной палец; мать в испуге ойкнула; это выглядит довольно страшновато, но на самом деле, при должной сноровке, почти не больно. Пару капель крови она просто капнула в ближайшую чашку, придвинув к себе, и поставила по центру стола. Стасовав, начала делать расклад знаков, каждый раз вытаскивая один из них, удерживая колоду над чашкой.

— Он жив. Относительно здоров, — первым делом заключила Миланэ.

— Таааак… — сказать, что матери стало любопытно — ничего не сказать. Она подалась вперёд.

— Он сейчас посреди воды. Много воды. Море. Он — мореход, — вытащила следующий знак Миланэ.

— Да-да, как-то так.

Миланэ сгребла знаки, что успела вытащить, вернула их в колоду, а потом вновь разложила, целых три.

— У него есть львица.

— Супруга?

— Нет. Они так, просто вместе. Моложе его.

— Вот как.

— Этот как-то не очень видно… А! Он из Хустру? Он — хустрианец?

— Да.

— Значит, я — наполовину хустрианка?

— Да.

— Ваал мой, а все в Сидне называют меня самой настоящей андарианкой… В пример ставят.