Факелы на зиккуратах (СИ)

Тот ухватил его за волосы и притянул к дивану.

– Тебе сколько раз говорить: не лезь не в свое дело! – зашипел он.

Аластер довольно засмеялся и обвил его ногами.

– Я же о своем деле говорю, ты, чурбан! – радостно ответил он. Фабиан вскочил и отцепил его от себя.

– Ты, ублюдок, сученыш! Потаскушка, кусок дерьма, – шипел он, расстегивая брюки, снова хватая Аластера за волосы и подтягивая к своему члену. Аластер счастливо урчал, облизывая его. Фабиан тяжело дышал, глядя поверх его головы.

Было около восьми утра; Фабиан вышел из душа, Аластер мирно спал, свернувшись клубком и обхватив подушку. Фабиан сделал себе кофе, тосты, позавтракал, стоя у окна. Восемь недель практики казались полузабывшимся нечто, случившимся даже не с ним, а с кем-то другим, и только странный разговор с первым в ее последний день – жаркой, испепеляющей реальностью. И его странное требование, чтобы и следующая практика проходила в аппарате первого консула.

Уходя, Фабиан заглянул в спальню Аластера – тот спал. Уже пришел и уже убирал квартиру после вечеринки домработник. А до первого дня учебы оставалось меньше суток.

========== Часть 8 ==========

За полтора месяца учебы в Академии Фабиан понял две вещи. Первая: Академия – это та же школа, только хуже. Вторая: законы в ней царят те же, только их прикрывают драгоценными масками. В качестве масок выступают слова. Много слов, много разных, звучных и бессмысленных слов. Много слов, которые умерщвляют любую идею. Это было понятно на общем собрании в десять утра самого первого учебного дня. Фабиан тогда впервые увидел живьем президента Академии, и все волосы на теле встали у него дыбом, до такой степени он напомнил ему Брускера: тот тоже был весь из себя отполированный и тоже чувствовал себя неловко под этой полировкой. Фабиан насмотрелся на самых разных людей: тех, которые врастали в этот внешний лоск и чьи сущности в нем растворялись, либо в которых кроме этого внешнего лоска не было ничего примечательного; тех, по которым достаточно было самую малость пройтись полировочной тканью, и те начинали мерцать; и те, которых как ни полируй, а все равно очевидна грубая носорожья кожа, которую не превратишь в лайку, как ни старайся. Этот доктор многих и многих наук, почетный член самых разных обществ был как раз из носорожьего племени, и особенно отчетливо его носорожья натура проступила, когда он начал произносить свою речь. Фабиан сначала вытянул лицо, а затем скривил губы. Насколько он помнил, три из двенадцати консулов роду-племени были самого неказистого, но по их выговору, даже в неформальной обстановке, это не определялось. Доктор Блерим был самоуверен настолько, что и не думал вытравить из своей речи этот просторечно-западный акцент. Или его таланты простирались только в сторону коллекционирования ученых степеней, а такие мелочи, как умение пользоваться вилками-ножами и не допускать местечковых ляпов в речи, пренебрегались с истинно носорожьей решительностью?

Доктор Блерим поприветствовал студентов словами, которые набили Фабиану оскомину уже ко второму году его учебы в школе. Этого Блерима точно делали по одним лекалам с Брускнером, что бы это ни значило. Можно было закатить глаза и уставиться в потолок. Можно было изучить остальных людей, сидевших в президиуме. Фабиан начал оглядывать зал, развлекая себя игрой в угадайку: кто может оказаться на его курсе, кто попал в Академию благодаря папам-мамам, кто по счастливой случайности, а кто сражался до кровавой пены изо рта, чтобы попасть в нее, а не в какой-нибудь дохлый провинциальный университет прикладных наук. А это было очень легко определяемо. Те райские птицы, которые напоминали Фабиану гостей Аластера, скорее всего были чьими-нибудь детьми, и на этом их заслуги заканчивались. Остальные – тут следовало присмотреться. А доктор Блерим все вещал на общие темы общими фразами и псевдо-добродушным тоном. Он так усердно изображал из себя доброго двоюродного дядюшку, что ему, как подозревал Фабиан, не верил практически никто.

А затем Фабиан застыл, заледенел и рассыпался ледяной пылью, чтобы через мгновение все его нутро загудело адским пламенем, потому что в тысячах угодливых фраз Блерим передал слово Первому Консулу. Едва ли первый явился на этот фарс, чтобы еще раз увидеть Фабиана, но желание вскочить и выкрикнуть: «Да здесь я, черт побери!» – было почти необоримым. И Фабиан прикусил губу изнутри, чтобы болью привести себя в чувство.

После того странного дня начались времена, походившие друг на друга, как зебры из одного табуна: рисунки полос настолько схожи, что различить их могут только одержимые идиоты, которые исследуют этих зебр, либо графические анализаторы. А вообще одно и то же, мучительное, тоскливое одно и то же. Лекции – практические занятия – индивидуальная подготовка –клубы – подготовка – снова лекции. Клубы. И отчетливое понимание своего бесправия. Ну, почти бесправия. Первокурсников не то чтобы не жаловали, к ним относились с высокомерным сочувствием. Если, разумеется, удосуживались замечать. Преподаватели, которые начинали все свои лекции с самовосхвалений, как бы спохватывались и вспоминали, что они пришли в лекционный зал и для того, чтобы что-то там по предмету рассказать. Руководители практических занятий, которые начинали их с плохо скрытых оскорблений, но затем делали одолжение и переходили к теме занятий. Сами студенты, жаждавшие продемонстрировать свою исключительность, а в результате несли ахинею. Пребывание в Академии было необходимым – ее диплом был очень надежным гарантом будущего карьерного роста, чего уж. Но оно было удручающе скучным.

Избавлению от этой скуки мало способствовало активное участие в клубах и сообществах; более того, именно они вызывали у Фабиана глухое, мрачное и все более агрессивное раздражение: он, первогодок, был оттеснен все в те же ясли – к другим первогодкам, хотя ни на секунду у него не возникало сомнений в том, что с этими младенчиками ничего общего у него быть просто не могло. У него был опыт, Фабиан в той же проклятой школе сколько всяких обществ, клубов, команд себе подчинял, у него была возможность если не непосредственно учиться у великих стратегов, то уж смотреть, как они это делают – точно. И это же можно было делать и в Академии, разницы-то – людей на два порядка больше, и что? Но павлины со старших курсов считали иначе, и плевать, что Фабиан уже до Академии вынужден был жить куда более интенсивной жизнью, чем эти изнеженные сыночки и дочурки важных чинов, и опыта у него было куда больше. Чего стоила последняя восьминедельная практика, чего стоило личное знакомство с четырьмя из двенадцати консулов и Государственным Канцлером, чего стоила возможность не знакомиться со сводками из сорок седьмого округа по инфоканалам в перерыве между развлекательными шоу, а участвовать в создании новостей. Фабиан отлично понимал, что хвалиться этим не просто не стоило – это бы могло выйти ему боком, но простое знание того, что он видел, что он участвовал, добавляло горечи. С другой стороны, он имел возможность лицезреть, как опытные государственные мужи устраняют соперников, пусть не всегда элегантно, но всегда эффективно, иначе устраняли их, и кто сказал, что тактик устранения противников– несчетное количество? Тактик – мало. И то, что хорошо высшим чинам, хорошо и ему.

И на выборах членов совета самоуправления на факультете при обсуждении кандидатуры председателя Фабиан хладнокровно поинтересовался, а хорошо ли смотрится троюродный племянник осужденного за растраты члена магистрата в кресле руководителя совета, и за пятнадцать минут сначала заставил его и его друзей оправдываться, а затем со снисходительной улыбкой выслушивал грубую площадную ругань в свой адрес, чтобы ровным, сильным голосом обратиться к аудитории: «Вот такое было бы у нашего факультета лицо». Зачем ему понадобилось сразу требовать себе такого места – так чтобы было. Социопсихолог, проводивший с их группой тренинги, долго распинался о необходимости здраво оценивать свои желания и возможности, причем банальным образом соотносить их и с физиологическими пределами организма, и красноречиво косился в сторону Фабиана. Тот слушал его с невинным лицом, которое уже не обманывало и малознакомых с ним людей. А затем поинтересовался: