Loving Longest 2 (СИ)

Маэглин за то время, пока служил Мелькору, повидал многих своих соплеменников избитыми, ранеными, измученными; он видел, в каком состоянии был Тургон после нескольких недель плена; в конце концов, он сам поднял руку на своего беззащитного родича и с разрешения Гортаура подверг его насилию. Но вид Элеммакила и у него вызвал неприятные чувства. Исхудавший, с посеревшим лицом, бледными сальными волосами, Элеммакил еле держался на ногах; он был босой, в одной рубашке, заляпанной засохшей кровью; на руках у него был маленький свёрток такой же окровавленной ткани, явно оторванной от подола. Маэглин увидел, что это крошечный ребёнок лишь нескольких дней от роду.

— Он что, теперь тоже смог родить? — спросил Маэглин.

— Конечно, — ответил Мелькор. — Майрон ему приделал эту свою механическую… — и Мелькор добавил своё любимое слово. — Вот это он умеет.

Маэглину презрение в голосе Мелькора показалось не очень уместным. Хотя внешне Маэглин остался таким же, за последние месяцы, особенно с тех пор, как Саурон выгнал его из собственных покоев, он сильно изменился. Хотя Маэглин сам был королевским племянником и принимал участие в обороне Гондолина, Гондолин всё же был лишь одиночным городом-государством. Маэглин теперь понимал, проблемы каких масштабов, связанные и с войной, и с вооружением, и с управлением захваченными землями, стоят перед Сауроном. При этом было видно, что участие Мелькора в решении этих практических задач нередко, мягко говоря, не приносило пользы.

— Ну ладно, заберу его, — сказал Маэглин.

Элеммакила подтолкнули к нему. Бывший командир внешней стражи Гондолина весь дрожал: в покоях Мелькора было распахнуто огромное окно, выходившее на широкий балкон. За окном простирались вершины гор, и в зал влетали тяжёлые, слипшиеся снежинки.

— Этот, которого он родил, — усмехнулся Мелькор, — наверно, уже не жилец. Ты его лучше выброси, — и хозяин указал Маэглину на балкон.

Когда-то в разговоре с Мелькором Маэглин говорил, что хочет овладеть своей кузиной Идриль и готов убить не только её мужа Туора, но и маленького сына Эарендила. Но сейчас, глядя на Элеммакила, он понял, что никогда не смог бы месяцами, годами жить и смотреть в глаза тому, чьё дитя он погубил.

— Да ладно, зачем, — Маэглин небрежно махнул рукой, — пусть будет, а то моим детям играть будет не с кем — скучно тут. Пошли ко мне, Элеммакил.

Едва они вышли за пределы покоев, где властвовал Мелькор, Элеммакил обратился к Маэглину:

— Маэглин… пусть моё дитя покормят… умоляю, Маэглин, я сделаю всё, что ты захочешь…

Если Саурон думал, что Элеммакил заменит Тургона в постели Маэглина, он ошибался.

К Тургону отношение у Маэглина было сложным — зависть, ненависть, восхищение, влюблённость, безнадёжное преклонение, желание обладать, подавить; желание избавиться и от него самого, и от влияния, которое Тургон до сих пор оказывал на всю его жизнь. После того, как Тургон покинул Ангбанд, Маэглин в чём-то испытал облегчение.

Эллемакила Маэглин искренне обожал — обожал с того самого момента, когда вместе с матерью он впервые приблизился к Гондолину. Тогда перед ним впервые предстал Элеммакил — высокий, прекрасный, и в его руке вспыхнул хрустальный эльфийский фонарь; волшебные радужные пятна ясного света отражались в его ярких сине-серых глазах, на серебряной броне, на тяжёлых чёрных локонах, выбивавшихся из-под серебряного шлема; в складках синего бархатного плаща. Маэглину всё время хотелось зарыться в его плащ лицом и прильнуть к этому восхитительному существу. «Стой и не двигайся, или ты умрёшь, будь ты друг или враг!» — воскликнул командующий гондолинской стражи, и только в эту минуту Маэглин поверил в реальность всего — в чудесный город, о котором рассказывала мать, в его строгого короля, в золотые и серебряные деревья. Элеммакил воплощал для него всё, что он любил в Гондолине.

Сидя на полу в покоях Маэглина, сжавшись в комочек (насколько это было возможно: Элеммакил был лишь на два пальца ниже своего родича Тургона), он смотрел — недоуменно, в испуге — на то, как Маэглин кормит его ребёнка из глиняной бутылочки. Маэглин улыбнулся ему — ободряюще, совсем как прежде, и это знакомое, простое лицо, и улыбка, от которой появлялись ямочки на щеках, так не вязалась с тем, что случилось с этим юношей сейчас.

Элеммакил задрожал, закрыв лицо руками. Отдельные бессвязные картины мелькали перед ним, как фрагменты нелогичного, кошмарного сна.

Вот он в тёплую летнюю ночь в последний раз произносит эти слова: «Стой и не двигайся, или ты умрёшь». Элеммакил поднимает фонарь, к которому подлетают мотыльки, и свет натыкается на нечто — свет одновременно пронзает это нечто насквозь и тонет в нём; наконец, свет отражается от тела Мелькора, уходит в трещины шрамов на его лице.

«Как ты смеешь мне приказывать», — говорит Мелькор. — «Как ты смеешь. Схватите его. Схватите его живым. Я велю».

Его схватили.

Это было у Серебряных врат: Элеммакил лежал на земле среди сломанных белых цветов, в его растрёпанных, окровавленных чёрных волосах запутались серебряные листья свергнутого с вершины врат серебряного дерева, к ним прилипли украшавшие врата жемчужины. Из пореза, рассекшего кожу на виске и на голове, почти дошедшего до черепа, льётся ему на щёку, в глаза тёплая кровь. Серебряная кольчуга ещё на нём, но ниже пояса его уже раздели и Мелькор говорит:

— Ну что ж, теперь тебе придётся пошире раскрыть свои врата. Начинайте.

Он помнил, как через несколько недель первый раз стал умолять Мелькора убить его; тот иногда вроде бы соглашался, но всё время обманывал. Иногда Элеммакилу позволяли прийти в себя, смыть мерзкую грязь, даже одеться, но потом всё начиналось снова.

Однажды он, обезумев от отчаяния, выкрикнул Мелькору: «ты всё смотришь, сам не можешь, что ли?».

Через несколько дней после Битвы бессчётных слёз Тургон послал Эллемакила и ещё нескольких воинов из гвардии на поле боя в безнадёжной попытке найти останки Фингона. Тогда, много лет назад, стояло жаркое лето, огонь драконов запалил деревья и кустарники; запах был чудовищный. Когда Мелькор сжал его горло хрустящей от ожога рукой, когда делал то, о чём он неосторожно попросил, Элеммакилу казалось, что он вступил в сношение со всей этой грудой мёртвых тел — не просто с каким-то одним, а со всеми, со всем этим сваленным в одно место страхом, отчаянием и отвращением.

Ему уже казалось, что он гибнет окончательно, уже не оставалось сил ни плакать, ни кричать, ни умолять. Он лежал голый, грязный на каменном полу; услышал стук каблуков, и к нему подошёл Гортаур, наклонился над ним; Мелькор сказал:

— Я хочу его увидеть беременным.

— Зачем? — ответил недовольно Гортаур. — Бессмыслица.

— Ну ты же хорошо это делаешь.

— Мелько, он сдохнет, — сказал Гортаур. — Он просто сдохнет. Это тяжёлое испытание даже для здорового квенди. Тебя такой результат устроит?

— Мне будет только приятно, если он сдохнет таким образом, — ответил Мелькор. — Давай, работай. Найди на это время. Это меня порадует.

Элеммакилу уже было безразлично, что с ним будет, и лёжа в лаборатории Саурона, пока Натрон мыл его, он спросил:

— Люди говорят, ты спишь с ним. Как ты можешь? Тебе разве не холодно? Не противно?

Натрон вышел; Саурон никому не позволял наблюдать сам процесс изменения. И неожиданно Саурон негромко, ровным голосом ответил Элеммакилу — видимо, полагая, что тот не переживёт этой муки:

— Это сейчас так. Раньше было лучше. Сейчас всё стало очень плохо. Особенно после Валинора.

Элеммакил понял.

Гортаур достал сверкающий нож и покрутил его в пальцах, фыркнув:

— Механическая, как же. Самая настоящая. Забеременеешь и родишь, как миленький.

Он добровольно согласился зачать ребёнка, в очередной раз поверив обещанию Мелькора. Мелькор обещал, что его оставят в покое на время беременности.

На этот раз ему не солгали: его действительно оставили в покое. Он оказался совершенно один в каменном мешке, куда раз в день приносили еду. Хорошо хоть Натрон его пожалел и перед тем, как Элеммакила увели из лаборатории, дал ему длинную тёплую рубашку — холод не мучил так сильно. Лишь раз к нему пришёл сам Мелькор; Элеммакил после этого пролежал несколько дней в беспамятстве и был уверен, что дитя погибло. Но ребёнок в его чреве выжил; придя в себя, Элеммакил ощутил исходившие от него ужас и растерянность. Он оставался в полном одиночестве и во время родов, и после них. После перестали даже приносить еду; кормить ребёнка ему было нечем, кроме своей собственной крови.