Снохождение (СИ)

Наверное, Миланэ так бы и сидела до утра, пытая себя бессмысленными размышлениями, как тут…

И ранее были слышны подозрительные звуки, доносившиеся сверху, похожие на скрип и тихий стук. Нет, её чуткие уши львицы — ведь она потомица охотниц, которые вслушивались в мир бесчисленные годы — очень хорошо отметили это, только дочь Сидны ранее не слишком обращала внимание, это не поднималось на поверхность сознания, потому что такие непонятные шорохи в ночи бывают, верно, в любом жилище; мать бы сказала, что шалит домовой дух — в Андарии и много где ещё верят в духов, особенно в горных и лесных, хотя это не одобряется истинной верой Сунгов, но, как говорится, одно другому не мешает; кроме того, она привычна к такому, поскольку отчий дом двухэтажен: если сестра или братец толклись наверху, то внизу всё было слышно, а ещё точно так же дела обстояли в Сидне, когда она ещё жила в кондоминиуме, на первом этаже. Но теперь вспомнила, что над нею ничего нету, лишь крыша, то перестала равнодушничать, начала вглядываться в окна, не слезая с кровати и так же обнимая прижатые к себе лапы руками.

Шорохи переместились с крыши к окнам, и там, у карниза, вдруг что-то ухнуло. Все эти звуки совершенно не понравились Миланэ: она встрепенулась, ведомая ночным беспокойством, что так отлично от дневного, свесила лапы с кровати, готовая встать. Ладони начали искать сирну под подушкой, потому что с нею будет как-то поспокойнее, чем без неё, и Миланэ внезапно оценила мудрость поколений Ашаи-Китрах, которая велит всегда держать кинжал возле ложа. Но больше никаких звуков не раздавалось.

— Голуби, — тихонько сказала Миланэ, грызя коготь на левой руке. — Фуй…

Пытаясь отвлечься, вспомнила, сколь тяжело и непросто вывести диких голубей из зданий. В Сидне голубей травили, потому что они любили жить в стаамсе и других зданиях, тем самым уродуя вид любой архитектурной формы; травили их хитро и коварно, как и умеют Ашаи-Китрах: специальным, пророщенным в яду зерном. На тему травли голубей в дисципларии всегда было множество споров: одни с этим соглашались, считая голубей «летучими крысами»; иные видели в этом глупость и бессмысленное убийство живого, а особенно протестовали те, кому приходилось иметь дело с голубятниками и почтовыми голубями.

Нет, отвлечься не получается. Почему-то очень тревожно. Кто хоть раз испытал ночной страх и тревоги, тот поймёт, сколь они несладостны и темны. Тревога накатывала отвратительными волнами; Миланэ показалось, что её очень быстро бросило в жар, а в солнечном сплетении поселилась давящая, тёмная тяжесть, что лихорадочно билась.

«Да что за…», — подумала она, но не тут-то было.

Миланэ услыхала, что в соседней комнате, там, где должна быть экзана, заскрипела дверь. Это не мог быть ветер: дверь запиралась изнутри.

Миланэ сидела, не шевелясь, навострив уши.

Да, да, да, ясно услышала, что кто-то тихо ступает по соседней комнате, потом вышел в коридор и куда-то направляется! Кто-то! Кто-то!

«Вор!», — всё поняла Миланэ.

Это тебе не жуткий жар в груди, тут всё понятнее и проще, потому трусить даже неприлично. Миланэ сжала ножны сирны, вынула кинжал.

«Почему, ну почему я не приказала Раттане запереть ту треклятую дверь!», — сокрушалась она, тихо и медленно поднимаясь, но вспомнила, что сама её и забыла запереть, устроив там посиделки со Сингой. «Почему я не приказала купить лёгкую совну, дома-то ни одной железки!», — продолжала сокрушаться она, сделав два шажка к двери, но снова вспомнила, что дхаарам нельзя покупать оружие, и тем более — владеть им. В дисциплариях учениц обучают владеть совной — лёгкой алебардой с изогнутым лезвийным наконечником, с рукоятью в длину от пят до плеч львицы; это оружие повсеместно используется для защиты дома, его считают оружием самок. Миланэ, как и все остальные дисциплары, ненавидела эти занятия с алебардами, совнами и прочим железом, хотя могла споро разрубить ими деревцо толщиной в руку.

Но сейчас, похоже, вору придётся удирать от её рычания и сирны, а не от замаха совной.

Тем временем шаги ничуть не удалялись, а приближались. Миланэ засомневалась: это мог быть не только вор, а некто иной. В сознании вмиг всплыло всё: что она — Ашаи важного патрона; что за нею следили; что она искала «Снохождение» и покушалась на него; что она убила того дурака на улице; на ум приходили Тайная служба, Надзор, криминальные синдикаты и наёмные убийцы.

В общем, дело принимало нешуточный оборот.

Дверь начала медленно открываться, Миланэ невольно начала отступать. Комната у неё ещё необставлена, спрятаться где-то или затаиться для броска — негде. Дело нужно кончать. Если вор — убежит в любом случае. Если убийца — то попытается убить.

И только Миланэ собралась истошно зарычать, как тут увидела того, кто вошёл в комнату. Он вовсе не крался, шёл ровно и спокойно, просто стараясь не издавать звуков; так ступают, если боятся разбудить детей. Он заметил, что Миланэ совсем не спит, а стоит подле кровати; прикрыв дверь, словно у себя дома, направился к ней уверенным шагом. Дочь Сидны зачем-то взяла сирну обратным хватом, хоть это совершенно неправильно, и оскалилась, как вдруг узнала — это был Амон.

Он подошёл почти вплотную. Миланэ так и стояла в полном изумлении, уже совсем не скалясь и не прижимая уши, её рот чуть приоткрылся от удивления, а сирну в обратном хвате она невольно продолжала держать на уровне груди, прижав внешнюю сторону кисти к шее. Несколько раз моргнула, потом чуть отпрянула головой назад, словно не веря глазам.

Амон взглянул ей в глаза, потом на кинжал, Миланэ же не сводила с него глаз.

— Ты меня напугал! — пожаловалась ему Миланэ. Такие слова должны звучать испуганно, но у неё вышла причудливая смесь каприза, тихой радости и воздыхания львицы.

Кинжал она всё ещё держала перед собой. Поглядев на него, как на диковину, медленно-медленно опустила руку вниз, а Амон наблюдал за этим движением; Миланэ помышляла, что такого надо сказать ещё, самого подходящего и верного, потому что вопрос «Что ты здесь делаешь?» будет таки презабавен, да и как себя вести — очень возмущаться или не очень? Всё это следовало обдумать, подвергнуть сомнениям, помаяться, но Амон не дал ей этих мгновений, он положил руки ей на плечи, прижав поближе; но он ждал — не отторгнет ли? И тут навроде собрался что-нибудь сказать, объясниться — ведь, в самом деле, нельзя так ворваться ко львице в дом и стоять молча — но Миланэ вдруг вся растеклась в его объятиях и чуть наклонила голову, прикрыв глаза, обнимая в ответ, и он сразу понял её хитрость, как она делает так, чтобы заставил упасть её на кровать, и голова её склоняется сонным, томным движением; почему-то ждал в ней некую скованность, но напротив, здесь было столько непринужденной вольности, что даже испугало — ибо в таком случае нельзя быть плохим любовником, с такими львицами, вообще с ними нельзя плохо, потому что они созданы для любви.

Ей долго не хватало самца — Раттана была права. Теперь хотелось куда-то идти, что-то делать: строить планы, дарить милосердие, отдавать служение, расточать деньги, зарабатывать их — в общем, жить. Да, прямо сейчас, среди ночи; но куда в такой час пойдёшь и что будешь делать? Поэтому она, просто уложив руки на его спину, перевернувшись на живот, рисовала когтем незамысловатые узоры по его шёрстке. Ещё ей хотелось чем-то угостить либо доставить какое-нибудь небольшое удовольствие, проявить заботу; но, опять же, она не хотела сходить вниз, чтобы не ставить в известность Раттану, а та наверняка проявит интерес к неожиданному гостю. Амону интерес вреден, очень вреден, не зря он служит Тайной службе, а Тайная служба, естественно, должна быть в тайне… Хотя, с другой стороны, зачем себя обманывать — наверняка она давно проснулась от её голоса и теперь недоумевает: шакал их знает, этих Ашаи-Китрах, не пойми чем по ночам занимаются.

— Мне бы помыться. Да и тебе. Но внизу — Раттана, — вздохнула Миланэ, глядя в окно. Она то и дело брала краешек тонкой простыни. Пригляделась к ткани и обнаружила, что это шантунг — весьма дорогая разновидность шёлковой ткани, сродни тафту. Наверное, Раттана позаботилась. — Она славная. Дхаарка. Но ей незачем знать, что ты здесь.