В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Итачи хотел стать сильным благодаря Саске, но стал ли? Теперь его одолевали крупные сомнения по этому поводу.

Оглядываясь назад и смотря на свои руки убийцы, ему казалось, что способность чувствовать и ощущать потеряна для него навсегда, поскольку в сердце не осталось ни крупицы тепла, только пустота и слабость.

Вечно гореть в аду ему, проклятому сотнями душ.

Шисуи положил руку на плечо Итачи, неожиданно твердо и крепко, для поддержки или напоминания о том, что осталось уже немногое.

Где-то в глубине души Итачи ощущал слабые болезненные волны благодарности за то, что Шисуи был с ним, помог ему и готов был исправить свои ошибки и вину.

Когда-то давно они оба мечтали о совершенном мире, но, как и все люди, они оказались слабы и ущербны, однако Итачи признал свою неидеальность и наслаждался ею, поскольку лишь она давала надежду на нечто лучшее.

Он был благодарен тому, что не стал совершенством, каким видели или хотели видеть его все вокруг.

Итачи наклонился за упавшей на татами катаной, оставившей маленький бурый след под собой. Его миссия на этом заканчивалась, следовала теперь другая, но уже лишь с выгодой для одного себя.

Скоро уже начнет светать, луна медленно бледнела и готовилась раствориться в предрассветных лучах, но пока все так же высоко стояла в еще темном небе, ясном, без единого темного облака на нем. Снова будет светить солнце, снова люди будут жить, снова крестьянин затянет свою унылую песню, запрягая крупных волов в повозку, а клана Учиха уже не существует, как будто никогда и не было на земле.

***

Торуне достаточно долго ждал, удивляясь, что не услышал ни единого крика в поселке. Итачи стоило отдать должное, он был истинным мастером, неудивительно, что ему все завидовали, гениям всегда желают худших зол, и лишь немногое способны чисто восхищаться, не поддаваясь зависти.

Торуне завидовал и не скрывал этого. Он был опытным шиноби, прошедшим через войны и другие трудные испытания, но жалко уступал почти мальчишке.

Он стоял, оперевшись спиной о дерево, и смотрел на горизонт, наконец блеснувший на востоке теплыми светлыми красками, алыми, но еще очень несмелыми, как случайный мазок на гравюре. Возле Торуне на плотной подстилке, чтобы роса на траве не промочила ее, лежали факелы, с помощью которых запылают дома клана Учиха. Больше проблемы не было, больше угрозы для деревни и ее глав также не было, а старый и больной Хокаге не подозревал, что делают за его спиной его же люди. Ему скажут, что виноват Учиха Итачи, он, может, не поверит, но ему принесут доказательства, а они будут, Шимура Данзо пообещал Хё позаботиться об этом, последнего пункта идеального плана не знал лишь Торуне.

Шиноби лишь пешка на доске, которую можно убрать одним ходом короля или королевы, или же другой пешки. Хё, тайно вернувшись от Шимуры, теперь прятался в засаде, наблюдая за тем, как ожидает Торуне появления Итачи.

Тот не заставил себя ждать, бесшумно выходя из зарослей кустов, опустив вдоль тела руки в защитных доспехах АНБУ. Торуне, обернувшись на шум, расслабился, оглядел Итачи и усмехнулся, сделав шаг от дерева:

— Без проблем?

Итачи кивнул головой. Ничто не выдавало того, что он только что сделал, в его глазах с момента ухода ничего не изменилось, лишь капли уже бурой и засохшей крови и сладкий запах трупов говорили о жесткости, в которой в очередной раз увязла Коноха.

Деревня стояла на костях, немногие знали об этом, беспечно смеясь и улыбаясь. Они не знали, чего стоит некоторым людям одна подаренная возможность человечеству по-прежнему улыбаться.

Торуне недобро усмехнулся, отворачиваясь в сторону и нагибаясь за факелами:

— Я знал, что вы не подведете нас. В вас оказалось больше стали и нервов, чем я думал. Убивать своих же — у вас устойчивая психика и настоящая любовь к Скрытому Листу. В Корне АНБУ немногие проходят испытание, когда надо убить близкого человека. И…

Слова оборвались неприятно резко.

Торуне хрипло и слабо втянул в легкие воздух, когда почувствовал пронзительную и нарастающую боль в районе груди. Он не понимал, что произошло, он только ощутил, что его пригвоздили к дереву, приподняв над землей; когда руки попытались оттолкнуться от ствола, тело пронзила такая адская боль, что Торуне едва сдержал крик, морщась и отплевываясь кровью:

— Сукин сын!

Одной жертвой больше, одной жертвой меньше — Итачи уже было все равно после того, что он сделал. Вынув из тела Торуне катану, он безразлично начал наблюдать, как оно медленно оседает на землю, едва шевелясь то ли от боли, то ли из-за того, что жизнь постепенно уходила из своего пристанища, покрывая его веки слабостью.

Боль.

Может ли боль Торуне сравниться с той, что испытал Итачи, когда понял: Саске может умереть раньше него, на его руках, на его глазах? Когда отталкивал, лгал, видя в глазах напротив болезненную ревность? Когда понял, что потерял все навсегда, что у него все отняли, и неизвестно, жив ли действительно Саске, умер ли? Неизвестность жестока.

Торуне не мог знать, что его физическая боль не сравниться со слабостью в душе Итачи.

Тот нагнулся к умирающему, чье лицо искажалось в гримасе, после того как с него сняли маску АНБУ, отбросив ее в сторону.

— Торуне-сан, — голос Итачи звучал спокойно и до тошноты вежливо, — ничего личного, я просто хотел бы заручиться уверенностью в том, что моего брата не тронут и пальцем. Вряд ли бы вы мне отдали сами эту вещь, я вынужден…

— Ублюдок!

— Я вынужден это сделать.

Итачи вытащил из-за своего пояса кунай и быстро, без промедления или задержки, вонзил его во впадину на шее Торуне, и, не обращая внимания на то, что руки умирающего начали судорожно цепляться за его одежду, грозясь разорвать ее, он принялся снимать чужой плащ и шарить по чужим одежде и телу, пока не дотронулся до твердого уплотнения на нагрудном кармане. Чтобы не терять время, пришлось его разрезать тем же ножом; вытерев руки о себя, чтобы они не были в крови, Итачи вытащил драгоценный для жизни Саске свиток, бережно, как самую наиценнейшую вещь пряча его себе под одежду, и в то же самое время услышал шорох звуков борьбы, но беспокоиться было не о чем: из ближайшего укрытия появился Шисуи, оттирая руки от крови Хё, чье тело осталось лежать в кустах, ставших его могилой.

— Спасибо, — коротко ограничился благодарностями Итачи, между тем поднимая с земли факелы.

— Больше никого нет, — доложил Шисуи, также нагибаясь вниз, чтобы помочь, но его спокойным жестом остановили: Итачи, на секунду выпрямившись, протягивал свиток:

— Возьми. Я не должен рисковать сейчас этим.

Шисуи, переводя взгляд со свитка на своего друга, взял протянутую ему вещь, быстро убирая ее к себе.

— Я не уверен, что для меня кончились все дела с Конохой. Когда я закончу, приду к тебе. Жди меня у нашего места, где мы тренировались. Если что, поклянись, что будешь следить за Саске, и в случае чего используй это для угрозы Конохе. Прочитай, поймешь, что я имею в виду.

Итачи серьезно взглянул в глаза напротив, ожидая ответа, и увидел его там, а потом подхватил остальные факелы и почти мгновенно скрылся в темноте леса, чувствуя на своей спине долгий взгляд.

В конце концов, неважно, что будет в последнем аккорде, у Итачи было то, что даже после его смерти будет охранять брата. Поэтому он уверенно шагнул в мертвый поселок, поджигая первый из факелов.

***

Яркое зарево от огня поднималось высоко, сияя на еще темном небе оранжево-красным бликом. Жадные языки пламени, треща и полыхая жаром как тяжелый гул пчел или топот тысяч и тысяч людей, идущих по твердой и утоптанной земле, съедали за собой каждый дом, каждую семью, не давая сладкому смраду разлагающихся трупов днем затянуть воздух Конохи. Итачи был уверен, что в деревне люди уже всполошились, несмотря на то, что селение Учиха находилось за основной чертой Скрытого Листа — такой пожар, таких масштабов, с оглушающим гулом, где Итачи не мог слышать даже своего тяжелого дыхания, не мог быть не замечен в Конохе. А значит, пора было уходить отсюда, пока люди только с недоумением смотрят на зарево.