Философия в будуаре, или Безнравственные учителя (Другой перевод)

ЭЖЕНИ. Подобная церемонность, право, бесполезна... Сознайтесь, Дольмансе, вы заботитесь о собственном сластолюбии? Не изображайте, прошу вас, что стараетесь для меня.

ДОЛЬМАНСЕ (продолжая стегать ее). Ах, скоро вы меня еще поблагодарите! Вам пока неведома действенность такой прелюдии... Ну и задам я тебе сейчас, озорница!

ЭЖЕНИ. О боже! Как напустился! Моя бедная попка вся горит! Вы причиняете мне боль, правда!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Я отомщу за тебя, деточка; отвечу ему тем же. (Она порет Дольмансе.)

ДОЛЬМАНСЕ. О, как я рад – от всего сердца! Прошу Эжени лишь об одной милости – позволить мне отстегать ее с той же силой, с какой бит я сам. Видите, как исправно следую я законам природы? Только давайте устроимся поудобнее: пусть Эжени обхватит ваши бедра, мадам, затем обнимет вас за шею, по примеру матерей, носящих своих детей на спине, – так у меня под рукой окажутся сразу две попки, и я отколочу обе разом, а шевалье и Огюстен вернут мне долг, исхлестав, как следует, мои ягодицы... Вот так, покрепче!.. Ах, молодцы! Просто рай!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Не жалейте эту проказницу, умоляю, для себя пощады не прошу, но и ей не делайте поблажек.

ЭЖЕНИ. Ай-ай-ай! Кажется, у меня течет кровь.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Она лишь приукрасит твои ягодицы, расцвечивая их... Держись, ангелок мой дорогой, не робей! Помни: только в муках рождается наслаждение.

ЭЖЕНИ. Нет сил терпеть, поверьте...

ДОЛЬМАНСЕ (на мгновение прерываясь и любуясь плодами своего труда, затем возобновляя порку). Еще шестьдесят, Эжени, да, да, шестьдесят по каждой ягодице!.. О, разбойницы! С каким пылом вы теперь ринетесь в схватку! (Композиция распадается.)

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ (рассматривая ягодицы Эжени). Ах, бедняжка, вся попка в крови! Злодей, ну и порадуешься ты теперь, проходясь поцелуями по следам своей бесчеловечности!

ДОЛЬМАНСЕ (занимаясь онанизмом). О да, не скрою, мне нравятся эти кровавые следы, правда, будь порка пожестче, поцелуи мои могли быть и погорячее.

ЭЖЕНИ. Да вы просто изверг!

ДОЛЬМАНСЕ. Не спорю.

ШЕВАЛЬЕ. Ему не откажешь в правдивости.

ДОЛЬМАНСЕ. Пришло время предаться с ней содомии, шевалье.

ШЕВАЛЬЕ. Подержи ее за бока, три толчка – и он туда войдет.

ЭЖЕНИ. О Господи, у вас еще толще, чем у Дольмансе! Вы разрываете меня на части, шевалье! Поосторожней, молю вас!..

ШЕВАЛЬЕ. Это невозможно, ангел мой. Я двигаюсь прямо к цели... За мной наблюдает мой наставник, и мне должно проявить себя достойным его учеником.

ДОЛЬМАНСЕ. Он уже там! Что за изумительное зрелище – мохнатый зверь, трущийся о перегородки ануса... Вперед, мадам, содомируйте вашего братца! А вот забияка Огюстена, уже готовый прорваться в вас, я же, со своей стороны, ручаюсь не щадить вашего обидчика... Ах, замечательно, цепочка, похоже, выстроена, теперь все помыслы подчинены разрядке.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Посмотрите, как извертелась эта маленькая потаскушка.

ЭЖЕНИ. Разве я виновата, что умираю от наслаждения!.. Это бичевание... этот огромный член... любезный шевалье, чей палец не покидает меня все это время... Милая моя, родная, я больше не могу!..

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Черт подери! Мне не до тебя, я изливаюсь!

ДОЛЬМАНСЕ. Давайте сообща, друзья мои! Соизвольте предоставить мне две минутки, я настигну вас, и мы придем к финалу одновременно.

ШЕВАЛЬЕ. Поздно, моя сперма течет по заднему проходу прекрасной Эжени... я улетаю! Я на седьмом небе!

ДОЛЬМАНСЕ. Я за вами, друзья... по пятам... сперма слепит меня...

ОГЮСТЕН. И я! Я тоже отдаю концы!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Какая трогательная сцена! Этот увалень заполнил всю мою жопу...

ШЕВАЛЬЕ. Ну-ка, дамочки, к биде!

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Нет уж, увольте, обожаю ощущать сперму в своей жопе: ни за что ее не отдам.

ЭЖЕНИ. Все же не удержусь от вопроса... Скажите мне теперь, друзья, всегда ли должно женщине давать согласие, когда ей предлагают такой вид любви?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Всегда, дорогая, разумеется, всегда: этот способ совокупления настолько приятен, что ей надлежит не просто соглашаться, а даже требовать этого от обслуживающих ее мужчин. Однако, если она зависит от того, с кем забавляется, если надеется добиться от него милостей, подарков или услуг – пусть набивает себе цену и заставляет себя упрашивать: любой приверженец подобного вкуса разорится ради женщины, способной умело поиграть в отказ – так она еще сильнее разожжет его страсть, ибо женщина, овладевшая искусством уступать чужим мольбам в нужный момент, вытянет из мужчины все, что пожелает.

ДОЛЬМАНСЕ. Ну как, удалось обратить нашего ангелочка в новую веру? Ты еще считаешь содомию преступлением?

ЭЖЕНИ. Преступна она или нет – безразлично. Вы убедительно доказали иллюзорность представлений о зле. Отныне немного найдется поступков, которые показались бы мне предосудительными.

ДОЛЬМАНСЕ. Дорогая девочка, преступлением не является решительно ничего – согласись, даже в самом чудовищном поступке обнаруживается тот или иной элемент привлекательности, не так ли?

ЭЖЕНИ. Вне всяких сомнений.

ДОЛЬМАНСЕ. Отлично, с этой минуты он перестает быть преступлением: действие, которое служит во благо одному и наносит ущерб другому, может считаться преступным лишь при обосновании того, что существо, потерпевшее для природы, ценнее существа, извлекшего пользу, но все индивидуумы равны перед природой, а значит – такое предпочтение невозможно: природа совершенно равнодушно взирает на то, как действия, выгодные для одних, создают неудобства для других.

ЭЖЕНИ. А если поступок наш, приносящий нам только малую толику удовольствия, наносит ущерб огромному числу людей, не ужасно ли мы себя ведем, совершая его?

ДОЛЬМАНСЕ. Ничуть, поскольку то, что чувствуем мы сами, не идет ни в какое сравнение с тем, что испытывают другие. Самая сильная боль ближнего для нас ничто, в то время как едва заметный трепет наслаждения личного трогает нас до чрезвычайности. Итак, очевидно – мы любой ценой будем стремиться даже к легкому зуду удовольствия, пускай достижимо оно за счет пучины бед, в которую ввергнуты другие люди, ведь их невзгоды не затрагивают нас непосредственно. Случается порой, и довольно часто, что некие особенные черты физические или своеобычный склад ума делают для некоторых из нас страдания ближнего особенно притягательными: подобные люди, бесспорно, отдают предпочтение боли другого, которая их забавляет, отсутствию оной, если это лишает их удовольствия. Источник всех наших нравственных заблуждений кроется в нелепом допущении братства, придуманного христианами в эпоху их мытарств и злоключений. Тот, кто вынужден молить другого о сострадании, проявляет завидную изворотливость, объявляя его своим братом. Весьма удобная гипотеза – как после этого отказать в помощи? Однако принять такую доктрину совершенно невозможно. Разве каждый не рождается в одиночку? Более того, разве мы – не враги друг для друга, пребывающие в состоянии вечной войны всех против всех? А что вы ответите на мое предположение о том, что добродетели, требуемые в соответствии с идеей братства, реально существуют в природе? В этом случае голос ее должен внушать людям добрые побуждения с самого момента их появления на свет. Но тогда сострадание, благотворительность, гуманность оказались бы добродетелями врожденными, естественными, от них нельзя было бы отречься, а изначальный облик человека-дикаря в корне отличался бы от того, который мы наблюдаем ныне.

ЭЖЕНИ. Допустим, вы утверждаете, что природа желает, чтобы все рождались одинокими и независимыми друг от друга, но согласитесь ли вы, по крайней мере, что людей сближают общие потребности, с необходимостью устанавливающие между ними некие взаимосвязи – будь то кровные узы, возникшие в результате супружества, будь то узы любви, дружбы, благодарности, их-то, надеюсь, вы почитаете?

ДОЛЬМАНСЕ. Сказать по правде, ничуть не больше всего остального. Этот сюжет хотелось бы рассмотреть поподробнее: сделаем беглый обзор по каждому пункту. Решитесь ли вы, к примеру, утверждать, что потребность жениться, обусловленная моим стремлением продолжить свой род либо устроить свои имущественные дела, непременно породит неразрывные священные узы между мною и предметом, с которым я вступаю в брак? Не абсурдно ли, по-вашему, придерживаться таких взглядов? Пока длится половой акт, я, известное дело, нуждаюсь в данном предмете как в его участнике; но едва желание удовлетворено, что, скажите на милость, остается между нами? Какие реальные обязательства связывают нас в результате этого совокупления? Так называемые узы супружества возникают вследствие страха родителей быть брошенными в старости, и их небескорыстная забота о нас в детстве нацелена на заслуживание ответных знаков внимания в конце их жизни. Довольно поддаваться на удочку: мы ничем не обязаны своим родителям... даже самой малостью, Эжени, – трудились они не столько для нас, сколько для себя, а значит, вполне позволительно питать к ним отвращение и даже избавляться от них, если они досаждают нам своим поведением. Любим мы их лишь в том случае, если они хорошо с нами обходятся, причем степень нашего расположения не должна выходить за пределы обычной привязанности к друзьям, поскольку права рождения ничего не определяют и ничего не дают, – вникнув в суть, мы тотчас обнаружим немало поводов для ненависти к родителям, ибо они, как правило, заботятся исключительно о собственном удовольствии, нередко обрекая нас на несчастливый и нездоровый образ жизни.