Философия в будуаре, или Безнравственные учителя (Другой перевод)

Довольно, друзья мои, довольно верить в нелепый вздор, отвратительный людям здравомыслящим. Думаю, мы нисколько не обидим природу, предполагая, что законам ее служат именно содомит и трибада, упорно отвергающие обычное совокупление, результатом коего является до оскомины надоевшее ей потомство. Не стоит обманываться: размножение, как я уже говорил, суть проявление не основного закона природы, а скорее, ее снисходительности. Ей глубоко безразлично, угаснет ли род человеческий или вовсе сотрется с лица земли. Она смеется над нашим горделивым убеждением о том, что, случись такая беда, тотчас наступит конец света. Да она и не заметит такой безделицы. Вспомните, сколько вымерло племен и народов! В трудах одного Бюффона их насчитывается великое множество, и природа преспокойно взирает на безвозвратные сии потери. Исчезни целый род человеческий – воздух не станет менее чистым, звезды не потускнеют, ход вселенной ничуть не нарушится. Верить в необычайную полезность нашего биологического вида для этого мира, как и в то, что следует считать преступником всякого, кто не трудится над его приумножением либо таковое прерывает, – верх слабоумия! Довольно заблуждаться на сей счет, и пусть пример народов более благоразумных поможет разобраться в наших представлениях. Нет ни одного уголка на земле, где бы слывущая преступлением содомия не удостоилась своих храмов и своих приверженцев. Греки даже возвели ее в своего рода добродетель, воздвигнув статую, именуемую Венера Каллипига. Рим учился законам у Афин, переняв божественное сие пристрастие.

А какие успехи делает содомия в эпоху императоров! Под сенью римских орлов она простирает свое влияние от одного края земли до другого! После развала империи она укрывается у папской тиары, сопровождает все области искусства Италии, затрагивая любого, кто приобщается к культуре. Открываем новое полушарие – обнаруживаем содомию. Кук впервые забрасывает якорь в Новом Свете – а она уже там воцарилась. Если бы наши воздушные шары очутились на Луне, они точно так же встретились бы с содомией. Восхитительное пристрастие, дитя природы и наслаждения, неразлучный спутник человечества, и повсюду те, кому оно знакомо, воздвигают ему алтари! О, друзья мои, что за нелепость – считать мужчину нравственным уродом, достойным расстаться с жизнью, лишь за то, что ему больше нравится задняя, а не передняя дыра, поскольку юноша, способный одарить его двойным удовольствием – почувствовать себя и любовником, и любовницей – для него предпочтительнее девицы, сулящей только один вид наслаждения! Выходит, он – чудовище и мерзавец оттого, что пожелал выступить в роли, не свойственной его полу! Отчего же тогда природа создала его столь восприимчивым к таким утехам?

Приглядитесь повнимательнее к его физическому сложению, и вы тотчас заметите коренные отличия от остальных мужчин, не разделяющих подобных вкусов: ягодицы его белее и пухлее, ни один волосок не затеняет алтарь наслаждения, внутренняя часть устлана оболочкой нежной, чувствительной и трепетной, сродни внутреннему устройству женского влагалища. Еще более отличаются такие мужчины от других нравом, мягким и гибким, им присущи все пороки и добродетели женщин, в том числе и пресловутая их слабость, они женственны и в причудах своих, и в чертах лица. Возможно ли, чтобы природа, столь рьяно уподобляя их женщинам, сердилась на них из-за такого рода наклонностей? Разве не ясно, что это особая порода мужчин, сотворенная природой для ограничения рождаемости, ибо чрезмерное размножение неминуемо нанесет ей вред? Ах, милая моя Эжени, если бы вы знали, что за восхитительное ощущение, когда мощный член заполняет все пространство вашего зада, он проваливается в вас до самых яиц, пламенно трепещет внутри – и, выдвинутый по крайнюю плоть, вбивается все глубже и глубже, аж до самых волос! Нет и еще раз нет! Не существует в нашем мире блаженства, сравнимого с содомией: это услада философов, героев и богов, более того: осмелюсь предположить, что символические участники возвышенного сего действа – единственные божества, коим нам должно поклоняться на земле! [7]

ЭЖЕНИ (очень возбужденная). О, друзья мои, возьмите меня прямо сейчас! Вот мои ягодицы... Примите их в дар! Войдите же в меня, я истекаю соком! (Произнося эти слова, она падает в объятия госпожи де Сент-Анж, которая сжимает ее, целует и подносит ее поднятые кверху бедра Дольмансе.)

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Божественный учитель, устоите ли вы от такого искушения? Неужели вас не прельстит этот восхитительный задик? Взгляните, как он зияет, приоткрывая свой зев.

ДОЛЬМАНСЕ. Прошу прощения, прекрасная Эжени: вопреки вашим надеждам, не я погашу огонь, который ненароком разжег. Милое дитя, вы виноваты передо мной не на шутку: вы женщина. Может, настанет час, когда мне захочется позабыть о своем предубеждении, подбирая первоначальные ваши красы, уже сорванные кем-нибудь другим, но на сей раз позвольте мне ограничиться лишь этим признанием; черную работу возьмет на себя шевалье. Его сестра, вооружившись вот этим годмише, нанесет атакующие удары жопе брата, свою роскошную задницу она подставит Огюстену, он займется мадам, а я тем временем употреблю его самого. Не скрою – жопа этого красавчика вот уже целый час неудержимо манит меня, и я не успокоюсь, пока не верну ему то, что он мне ввалил.

ЭЖЕНИ. Не возражаю против перемены мест, и все же, сказать по правде, Дольмансе, откровенность вашего признания отдает неучтивостью.

ДОЛЬМАНСЕ. Тысяча извинений, мадемуазель; нам, мужеложцам, нечем похвастать, кроме искренности и четкого соблюдения своих принципов.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Репутация человека чистосердечного мало применима к тому, кто, подобно вам, привык нападать на ближнего с тыла.

ДОЛЬМАНСЕ. Вы полагаете, такой прием усиливает склонность к фальши и предательству? Отнюдь нет, мадам, я уже объяснял, лицемерны мы ровно настолько, насколько сие вызвано необходимостью выживания в обществе. Мы обречены на существование среди людей, крайне заинтересованных в сокрытии истинного своего лица и рядящих пороки свои в одежды никогда не соблюдаемых ими добродетелей, и в таких условиях, всякое проявление искренности крайне опасно; стоит ли сетовать на надувательство, раз сам отдаешь всех козырей в чужие руки. Общество нуждается в лицемерии и скрытности – не станем же противиться. Позвольте, мадам, продемонстрировать справедливость этих высказываний на моем собственном примере: нет на свете создания более испорченного, чем ваш покорный слуга, при этом мне удается вводить всех в заблуждение. Спросите любого – вам непременно ответят, что я человек порядочный, хотя на самом деле нет преступления, которым бы я не потешился ради своего удовольствия.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. О, вы хотите убедить меня, что действительно натворили ужасов?

ДОЛЬМАНСЕ. Ужасов? Сказать по правде, мадам, скорее жестокостей.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Вот оно что! Вы, как тот умирающий, признавшийся исповеднику: «Откинем ненужные подробности, отец мой; исключим убийство и грабеж, во всем остальном я грешен»!

ДОЛЬМАНСЕ. Да, пожалуй, мадам, я повторил бы нечто подобное, однако за некоторым исключением.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Как! Вы не просто развратник, вы позволяете себе кое-что и...

ДОЛЬМАНСЕ. Я ни в чем себе не отказываю, мадам, решительно ни в чем. Да и что, собственно, может остановить человека с моим темпераментом и с моими принципами?

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ах, давайте продолжим наши любовные игры! От таких разговоров я возбудилась донельзя, мы еще поговорим, Дольмансе, но после: в истинность ваших признаний я поверю лишь, если вы произнесете их на свежую голову. Когда у вас твердеет, вы обожаете говорить всякие гадости, и мы рискуем принять за чистую монету вольные речи, порожденные вашей распаленной фантазией. (Готовится новая поза.)

ДОЛЬМАНСЕ. Не торопитесь, шевалье: я введу его своими руками, но сначала, да простит меня прекрасная Эжени, нам потребуется немного раззадорить ее поркой. (Он сечет ее.)