Роман с урной. Расстрельные статьи

И у Сергеича, ушедшего с почетной, но бесхлебной службы Родине на наши непочетные хлеба, как раз жена была на высоте. Еще он, бывший политрук и кандидат по философии, послужил замом главы подмосковного района по оргчасти, но того главу на выборах сожрали. И он, чтобы достроить начатую на госслужбе дачку, подрядился к нам спецом по аналитике.

Как у любого экс-армейца, у него был ключевой набор любимых выражений вроде: «Я думал, что я самый тупой, а ты еще тупей меня!» «Да я все понимаю, только, как собака, не могу сказать!» «Все, что ты там гундосишь — галиматня!» Еще он всех допек реминисценциями о своей работе в Подмосковье и ее провале — казавшемся ему страшно поучительным: «Да я все это по своему району знаю, сколько еще там гундосил, что все делаем не так!» Хотя эта его специфическая жилка и помогала нам в контакте с тем же Фицем, занимавшим ту же должность, что и бывшая Сергеича. И меня бодливый спор с ним приводил к находке более бесспорных аргументов для моих статей. Но при долгом пребывании в условиях одной орбиты все психологические нестыковки, как известно, обостряются.

Я помню одного редактора из еще допотопной «Правды», страдавшего каким-то чуть ли не религиозным страхом перед печатным словом. Прицепится, например, к слову «икона»: «Надо убрать, а то люди прочтут — и станут все в домах иконы вешать!» — «Но вы прочли — и не повесили ж!» — «Я — это другое дело!» При этом он еще был и энтузиаст: возьмет чью-то заметку — и сидит до ночи, выправляет под себя, искренне веря, что оказывает этим величайшую услугу автору. И обижался страшно, когда его за это не благодарили, а наоборот.

Но самое смешное, что подобные энтузиасты не вывелись и по сей день, когда уже такое пресс-раскрепощение, что хоть святых вон выноси! Таков был и Сергеич: прицепился к моей сказке про мышей: «Замени конец, где у тебя все проголосовали за кота. Это нельзя ни в коем случае печатать: люди прочтут — и точно его изберут!» И как я ни убеждал, что никакое слово само по себе не значит ничего, а может только действовать текст в целом, почему и нельзя эту целостность ломать, — все было бесполезно. И лишь наш менее зашоренный молодой вождь, которого Сергеич признавал по впитанной с армейским молоком субординации, спасал меня от этого энтузиазма. Хотя, если копать до глубины, Сергеич так держался за ту дурь не потому, что был такой дурак, а потому что отдал ей без малого всю жизнь. Пусть чушь, «галиматня» — но чья рука поднимется перечеркнуть свою, пусть даже криво прожитую жизнь? Скорей потянется зачеркивать чужое не кривое, дабы не мучило привыкший к строевому ходу глаз.

Попутно с этим легким трением я впал в конфликт с местной красавицей Оксаной, подброшенной в нашу команду Юрой и блиставшей своей статью, вообще богатой среди местных дам. На эту зазывную стать я и повел полушутя, для скраски наших вялых поначалу дней, игривую атаку. Она, повизгивая и жеманясь, отбивалась от нее — что сроду делу не вредит, а то и помогает даже.

Папа ее держал магаз, она хорошо одевалась, ездила на своей машине и затесалась к нам не по нужде, а так, для бантика. И при наших, на интимной грани, играх я попросил ее, уже всерьез, об одном легком для нее, но важном в общих целях одолжении. Она пообещалась клятвенно — но так за целую неделю и не доехала до указанной ей цели. В итоге я при всех ей объявил: «Ты меня предала, а я предателей не выношу, поэтому вот тебе шиш теперь, а не моя любовь!»

Она вместо того, чтобы исправиться, только обиделась на это, а я на нее — не только под моими чарами не павшую, но и сорвавшую мне дело. И эта моя затаенная обида вырвалась, когда она варганила для Юры кандидатскую листовку и дала ее мне на поправку. Я все поправил, надо было еще подписать ее интервью с Юрой, я набрал: «Беседовала Оксана…», — и не ведая ее фамилии, добрал: «Пиздоболенко». Распечатал на принтере и отдал ей.

Но я же говорю, нечто святое в отношении печатного, даже на принтере, слова, особенно в далеких от циничной прессы людях у нас по сей день не извелось. И вдруг как Оксана завизжит; все, кто были рядом — к ней, да как заржут, увидев на печати то, что в устной речи тут не колыхнуло б никого.

А дальше, когда хитрозадый Ходиков ушел от нас в отказ, при этом всячески изображая свою безотказность, я, чтобы поиметь с него хоть шерсти клок, взял у него в аренду журналистку Свету. Создание юное, ребенок, как Сергеич называл ее — хотя достаточно фактуристое тоже. Она глядела мне в рот во все глаза, интересуясь страшно моим творчеством и всей нашей командой, источавшей запах неких недоступных здесь доходов. Сама она в газете Ходикова получала те же 2 тысячи в месяц.

Я зарядил ее на положительные отзывы местных о главе, сказав: интересуйся всем, и о чем спрашивать не принято — особенно. Чем необычней спросишь, тем интересней будут отвечать, тем выше будет твоя цена на следующих выборах, на которые, если даст Бог, вместо меня наймут тебя.

Она спросила меня затая дыхание: «А вы читали наш спецвыпуск к юбилею города?» — «Нет». — «Как жалко, я его тоже готовила, обязательно вам покажу». — «Я не потому не читал, что не видел, а потому, что читать нельзя». Она чуть не расплакалась: «Александр Васильевич, вы одним словом можете убить!» — «И воскресить! Так что старайся — и заслужишь похвалу!»

Она ее в итоге заслужила, но до того, стремясь по моему же наущению вникать в суть всех вещей и не стесняться спрашивать, еще меня спросила: «А что у вас делает Александр Сергеевич?»

Что делает Сергеич, называемый на языке пиара аналитиком или креативщиком, действительно со стороны было понять нельзя. Что делал в наших ранее вооруженных силах замполит — а в нынешних разоруженных делает зам по воспитательной работе? Учит родину любить — вчера советскую, сегодня с тем же выражением лица, выдающим подлеца, антисоветскую. А говоря прямей — строит видимость того, чего нет. Этот взращенный еще советской властью навык, самый гнусный в ней, при отметании всех ее плюсов остался нам как некое бессмертие, заложенное коммунизмом в демократию.

Короче, едем мы в машине: Сергеич спереди с шофером Федорычем, бывшим местным шефом ДОСААФ, под старость загнанным бескормицей в бомбилы; сзади я и Светка. И я ей говорю: «Ты спрашивала, что Сергеич делает? Рождает в думах мысль, философ-профессионал, самый главный в нашем деле мастер!»

На самом деле этим я хотел подначить больше Светку — которая с широкими глазами проглотила это за такую же неясную, как и все связанное с нашей миссией, монету. Но Федорыч схихинул, и Сергеич, иногда терявший напрочь чувство юмора, обиделся и даже пожаловался на меня Сереге.

Но мы с ним худо-бедно примирились, когда я пристыдил его: «Как ты, полковник, да еще философ можешь обижаться на какие-то там разговорчики в строю!» Но дальше вышел анекдот, которого он мне уже простить не смог. Он все нудил: «Нет сил уже гундосить, что нельзя без графика работать! Надо составить план мероприятий, вы — молодые, у вас пальцы врастопырку, но порядок должен быть! Смейтесь надо мной сколько хотите, но я буду настаивать категорически!»

Поскольку этот план, впрямь очень важный в плане показухи для заказчика, был мне, работавшему так сказать с колес, никак не нужен, я ему отвечал: «Да брось ты эту хуйню, пусть у Сереги о ней голова болит!» Но он, прошедший уже названную генетическую школу, стоял за этот план, как партизан за Родину: «Он должен быть, это как базис в философии, пусть мы его потом нарушим весь, но без него нельзя!»

Тем временем Серега разрывался «в поле» и, горя своими авантюрными задумками, все говорил «да, да», но каждый день о плане забывал. Сергеич проел мне им все уши, и я говорю ему: «Слушай, ну если он тебе так нужен, возьми сам и составь — ты ж у нас самый опытный на этот счет!»

И он тогда мне доверяется: «Брат, я бы уже давно его родил — но не умею на компьютере создать таблицу в формате А-3». То есть в размере бумажного листа в два раза больше, чем обычный писчий А-4, на котором этот план не умещался. И я ему: «Давно сказал бы! Давай нарисую!»