Роман с урной. Расстрельные статьи

Я сел за наш штабной компьютер и, пока он отходил отлить, открыл страницу, создал документ — который, как в наш век, наверное, уже любой ребенок знает, надо как-нибудь назвать. Я ему дал первое же пришедшее в голову имя, сохранил под ним, после чего его с экрана стер — и начертил таблицу на 60 искомых клеточек.

Сергеич, воодушевленный этим не до конца освоенным им чудом техники поблагодарил меня за помощь — и начал заполнение клеточек своим фикс-планом. Он целый день провел за этим скрупулезным делом — внедрить в каждую клеточку, что ноября такого-то спецвыпуск, а такого-то рекламный ролик по «ТВ-Степь» и т. д. Под вечер весь наш коллектив, включая Юру, Оксану и других, собрался в комнате, чтобы разъехаться кому куда — и все ждут Сергеича. Он наконец забил последнюю клеточку — и, страшно довольный этим, забыв, что называется, сохранить свой документ, нажал на крестик для его закрытия. Но компьютер при таком неверном завершении работы выдает стандартную иконку: сохранить ли изменения в документе? И посреди его фикс-плана тут же выскочила надпись: «Сохранить изменения в документе «Хуйня»?»

Сергеич сразу даже не допер, что это я назвал так его документ — а не волшебный для него компьютер. В его полковничьем мозгу, заполошенным целым днем работы, это слово отозвалось примерно так же, как в мозгу Оксаны ее псевдоним. Он в ужасе отпрянул от экрана — к которому сейчас же кинулся народ, только и ждавший окончания его трудов. И дикий хохот публики, сразу понявшей весь его просак, посеял между нами уже нешутейное зерно раздора.

9. Любовь не дремлет

В первый же день приезда, не успел я распаковаться, у меня в номере звонит телефон. Ласковый женский голос: «Здравствуйте! Не хотите заказать девушек?» — «Не хочу». — «Что ж так?» — «Да так». Еще в тот день, до самой ночи, телефон звонил не меньше пяти раз — и все с тем же предложением, никак не находившем, к огорчению звонившей, спроса. Но капля, как известно, долбит и камень.

Серега обожал свою жену и, будучи куда моложе моего, все изнывал по ней: «Ну невозможно как хочу!» Поэтому те же тревожные звонки, не обошедшие и его номер, зудили его ретивое еще пуще. И через неделю этой непрерывной капельной осады наши с ним нравственные крепости — все же не камни-на-Оби! — сдались. Кстати Сергеича, чье ретивое было по-армейски неприступно, эти же звонки, видно, владевшие какой-то своей аналитикой, сразу обошли. Что его по-своему задело — тем более когда он еще обнаружил под своим матрасом пачку кем-то там оставленных презервативов: «Почему вам звонят — а мне нет?» — «Пожалуйся администраторше!» — «Нет, мне оно не нужно — но кто это за меня решил?»

Короче, на очередной звонок я изменил своему прежнему отказу и спросил уже составившую часть моих пенатов невидимку: «А как тебя зовут?» — «Алена». — «Ты сидишь в гостинице?» — «Нет, мы тут рядом, я пошлю машину, и вас привезут». — «А каков тариф?» — «Недорого, всего 300 рублей». Я записал ее телефон и пошел в номер к Сереге.

Сама такая суперльготная цена, конечно, раскачала бы и папу Римского. Но мы, все же еще не до такого края рыночники, чтоб не моргнув глазом покупать, даже за очень дешево, живых людей, все же слегка заменжевались. Но тайный фитилек уже в обоих запылал; я еще вспомнил, что мой журналистский долг — разведывать все неизведанное; и, подталкивая друг дружку к телефону, мы набрали Алену. Она нам тут же объяснила, что перед гостиницей нас будет ждать такси с надписью «Блюз», которое само все дальше знает.

И вот таксист подвозит нас к пятиэтажке в стороне от главной улицы, берет полтинник, сколько в Славгороде стоит путь в любой конец, и уезжает. Мы по мобильнику звоним, Алена говорит, что надо подождать на улице, пока девушки одеваются и красятся. Что-то уже не так — и на траверзе неясного притона в нас нарастает стремная волна. С одной стороны, поди знай, что ждет нас там, среди чужого города, еще и гасящего к этому позднему часу свои огни. А вдруг там вместо милых девушек лихие мужики — и хорошо, если еще ограбят только. Но с другой, мы уже разогнались, как к зубному — и скорей бы уж!

И тут прямо из мрака на пустой дорожке возникает парень, прет прямо на нас и, не замечая нас — в тот же подъезд. И у потерявшего терпеж Сереги ему вслед срывается: «Куда без очереди?!» Но тот скрывается в подъезде без оглядки, мы сквозь лестничные окна видим, как он поднимает как раз на тот этаж, после чего трещит мобильник: «Это Алена, мы готовы, поднимайтесь».

Она нам и открыла дверь, Серега с ходу ей: «Кто сюда сейчас вошел?» — «Никто не заходил. Смотрите сами». Квартира была на три комнаты, две из которых смежные: зала с примыкающей к ней комнатушкой. В зале за столиком сидели наши девушки: одна стройная и худенькая — и теластая другая. Серега, исполняя роль вождя, прошел сперва в кухню, заглянул в ванную и сортир, потом за дверь ближней комнаты — и двинул к дальней, но тут Алена преградила ему путь: «Туда нельзя». — «Почему?» — «Там спит ребенок». — «Ну дай посмотреть». — «Не дам. Вот ваши девушки, на них смотрите».

Мы с ними переглянулись — и ушли на кухню на совет. «Ну что, уходим или остаемся?» — «А ты как?» — «А как ты?»

Конечно, обстановка в бомжеватой хате, да еще со спящим в ней ребенком, если то был впрямь ребенок, была не ахти — но и ждать другого по той зажигательной цене не приходилось. И я сказал: «Давай так: я согласен только на худышку, у меня на толстых аллергия. Если ты пасть под толстую готов — остаемся, нет — уходим». Он, ясный перец, сразу захотел ту же, что и я, но я уперся на своем, и он тогда махнул рукой: «А, ну какая разница — но в следующий раз выбираю я!»

Мы сели к барышням за столик, придвинутый к диванчику, и прежде всего по требованию Алены, то есть, очевидно, мамки, расплатились за дальнейшее. Что в этом деле — самая противная деталь, ибо наглядно сдергивает с него весь флер и ставит нас в один разряд с животными. Хотя мы генетически они и есть, во что нас сейчас тычут носом и законы нынешнего рынка, отменяющие человеческие. Но что-то человеческое тем не менее, как атавизм, еще застряло в нас. И когда мы наскоро выпили под тост «Чтоб не так стыдно было!» и более рыночный вождь увел свою барышню в первую комнату, а я остался на диване со своей, вся генетически присущая охота, вступившая в клинч с человеческим, оставила меня.

Такой конфуз со мной уже бывал в Москве, когда та же оплаченная спьяну похоть при очной ставке с ее жертвами разбивалась вдрызг. Я даже эту рефлексию, сыгравшую со мной мрачную шутку, в свое время описал — но на сей раз все вышло по-другому. Моя избранница, звать Людой, видно, прочтя в моих глазах мою загвоздку, взяла всю инициативу на себя: «Давай уже?» И я ответил знаком пристыженного согласия — что в кривом деле куда легче, чем командовать им самому.

Она быстро, как-то по домашнему, без затруднения разделась, всей своей вышедшей на свет фигуркой показав, что я в ней не ошибся — и стала раздевать меня с каким-то таким утешительным, по-матерински, чувством, что у меня в душе настал полный комфорт. Мы даже между делом, что она вела с большим техническим уменьем, как медик лечит страждущую плоть, разговорились — и продолжали разговор даже когда уже вернулся вождь, а потом из комнаты с ребенком вылезла и мамочка.

Ее печальная судьба, рассказанная очень просто, без малейшей жалобы и помпы, была как под копирку списана с массы подобных судеб, ставших сейчас судьбой страны. Родилась она в близком отсюда Казахстане, откуда ее с мужем и ребенком выгнал тот национализм, что разыгрался во всех бывших союзных нациях, кроме русской. Здесь, в Славгороде, дальше которого уехать не смогли, и местным-то работы не хватает, а для русских беженцев, встречаемых местными русскими в штыки и чуть не в шею, ее и вовсе нет. Муж, и завлекший в этот край, казавшийся ему со слов каких-то собутыльников обетованным, побившись здесь и узрев свой просчет, исправил его тем, что просто смылся. И когда кончились последние гроши, оставшиеся от продажи дома в Казахстане, хорошо хоть добрая душа Алена взяла на свою работу. Эта работа позволяет как-то хоть питаться, платить за съемное жилье и учить дочку в школе. Сейчас еще чуть полегчало — дочка подросла и не боится оставаться одна дома, когда мама на работе, а то было совсем невмочь.