Созидательный реванш (Сборник интервью)

— Так все-таки тело Кондулайнен вам понравилось?

— Конечно, понравилось. Мы с ней потом, встречаясь на многих передачах, всегда вспоминали этот фильм. Кстати, вы еще не видели рабочий материал! В нем было столько тела Кондулайнен, что монтажеры в глаза друг другу боялись смотреть.

— А почему его сократили?

— Так ведь фильм же не безразмерный. Хотя, может, если бы обнаженная Кондулайнен проплавала в бассейне все два часа, то лента бы имела успех.

— А что говорило о ваших перестроечных повестях комсомольское и военное начальство?

— Когда утверждают сегодня, что партия, правительство, комсомол, армия «строили» писателей, это миф. Никто никого не строил. Каждый занимался своим делом. Писатели, как могли, расшатывали конструкцию, чиновники, как умели, удерживали. Там сидели неглупые люди, которые вызывали меня для бесед. (Мои повести «Сто дней…» и «ЧП…» в восемьдесят первом были приняты журналом «Юность», а потом запрещены цензурой.) Я приходил в достаточно высокие кабинеты к генералам и секретарям в ГлавПУР и в ЦК. Со мной говорили государственники, которые во многом предвидели наши грядущие проблемы. Они говорили со мной об ответственности писателя: «Вы что, думаете, мы не знаем, какие безобразия творятся в армии? Мы все это знаем. Напечатать вашу повесть — это открыть ящик Пандоры. А сумеем ли мы обуздать силы, которые вырвутся при этом, и сможем ли направить их на улучшение армии, а не на ее разгром?» И они оказались правы: когда в перестройку ящик Пандоры открыли, то армию это просто смело. Да что там армию — страну развалило, как соломенную хижину.

— Так как получилось, что «Сто дней…» все-таки напечатали тогда?

— Напечатали благодаря нарушителю границы. После того, как немецкий летчик-любитель Матиас Руст посадил свой самолет на Красной площади, главный редактор журнала «Юность» Андрей Дементьев позвонил военному цензору и сообщил, что он будет печатать повесть Полякова. «Но мы ее не пропустим», — сказали ему. «Лучше бы вы Руста не пропустили», — ответил Дементьев. Впрочем, я думаю, прилет Руста был тайной операцией Горбачева, которому надо было избавиться от контроля армии. До сих пор помню, как радостно он негодовал по поводу такого своевременного «прокола» военных.

— В восьмидесятых мы думали, что вы либерал и диссидент, а в девяностых и нулевых оказалось, что вы человек государственнических и левых взглядов?

— Я никогда не был либералом. В российских реалиях либерал — это человек, который из идейных побуждений живет на средства зарубежных спонсоров и горячо отстаивает интересы страны, которая ему платит, разумеется, не своей. Вот что такое наш либерал. К сожалению, он уродлив. Когда я спросил одного из учредителей (наряду с Явлинским) партии «Яблоко» Юрия Болдырева: «Почему вы ушли из „Яблока“?», он ответил: «Я ушел, когда понял, что „Яблоко“ — это филиал Большого Яблока» (так в обиходе называют Нью-Йорк. — Авт.). Да, я печатался в журнале «Юность», который считался либеральным. Но мне всегда, если не считать невежественную молодость, были близки государственнические взгляды, да и социализм я считал вполне перспективным проектом. Другое дело, что на уровне реализации в этом проекте накопилось много ошибок, связанных прежде всего с несменяемостью управленческих поколений. Но советское общество, по-моему, было более гражданским, чем нынешнее, если под гражданским обществом разуметь то, в котором простые люди могут защитить свои права. Почему? Потому что, если тебя обидели, ты мог пойти в партком, профком, в райком, в горком, в газету «Правда», и где-то ты находил защиту. А куда можно пойти сейчас? Только в суд. А там ты сможешь купить себе ровно столько закона, на сколько у тебя хватит денег.

— Сегодня писатель Поляков вместе с российской властью или против нее?

— Вы, видимо, давно не заглядывали в мои книги и в «Литературную газету», которую я редактирую. Она за минувшие десять лет из «края непуганых либералов» превратилась в нормальную консервативную газету, продолжающую традиции русского свободного консерватизма, при этом сохраняя абсолютную полифоничность. У нас печатался Александр Солженицын, когда ему отказали в публикациях все либеральные издания после выхода книги «Двести лет вместе». Они сочли, будто писатель неверно отразил историю русско-еврейских отношений и отказали ему от дома. Владимир Войнович написал на него пасквиль. Мы, кстати, были единственной газетой, которая освещала премию Солженицына. Так что у нас в «Литературке» представлен весь идеологический срез: с одной стороны — Евгений Евтушенко и Андрей Битов, а с другой — Василий Белов и Валентин Распутин. А как же иначе?

«Кузнечик может прыгнуть…»

— Зрители всей страны хохочут, приходя на спектакли по вашим пьесам и читая ваши книги. Как сейчас у нас обстоит дело с сатирой в сравнении с советскими временами?

— При советской власти, как это ни удивительно, сатира процветала и поощрялась, если, конечно, не покушалась на строй. Загадочная вещь: большинство писателей-сатириков в двадцатые-тридцатые годы хоть и пострадали, но уцелели: и Эрдман, и Булгаков, и Зощенко — все умерли своей смертью. В театрах «тоталитарного» Советского Союза в шестидесятые-восьмидесятые годы сатирических спектаклей шло гораздо больше, чем сейчас в свободной России. А шестнадцатая полоса «Литературной газеты» — была своеобразной витриной всесоюзного ехидства. Я вот уже десять лет как главный редактор «ЛГ», чего мы только не придумывали, но наш Клуб «Двенадцать стульев» никак не приблизится к уровню смеховой культуры «застоя». При советской власти сатира, как и в монархической России, строилась на противопоставлении здравого смысла абсурдности происходящего. Но в ту пору по-настоящему абсурдного было гораздо меньше, чем сейчас, а в здравый смысл еще верили…

Увы, сатирическое мироощущение и в писателе, и в читателе сильнее развито в эпоху несвободы. А свобода, к тому же понятая как вседозволенность, убивает интеллектуальный смех. Люди перестают смеяться и начинают ржать. В Москве идет всего несколько сатирических пьес, среди которых мои «Хомо эректус», «Женщины без границ» в Театре сатиры, «Халам-бунду» во МХАТе им. Горького, «Козленок в молоке» в Театре Рубена Симонова. Там же шел «Демгородок», но в нем оказалось слишком много политики! И вот интересно: «Козленок в молоке» двенадцать лет идет на аншлагах. «Хомо эректус» восьмой сезон собирает зрителей едва ли не больше, чем коммерческий Рей Куни. Но ведь Куни — это развлекательный смех, ты хохочешь до боли в челюстях, а потом недоумеваешь: над чем так ржал? Настоящая сатира всегда, кроме смеха, несет в себе социальный анализ, протестные функции. И то, что на эту мою сатиру собираются полные залы, — это о чем-то говорит. Кстати, и мои сатирические романы «Демгородок», «Козленок в молоке», «Гипсовый трубач» тоже расходятся большими тиражами — сотнями тысяч экземпляров. Значит, у нас был и есть умный читатель-зритель, и он хочет интеллектуального смеха, тонкой игры смыслами, социального сарказма.

— Когда люди, прожившие при Советах большую часть жизни, ностальгируют по ним, начинает иногда казаться, что это ностальгия не политическая, а обычная, психологическая ностальгия по ушедшему. Как думаете?