Созидательный реванш (Сборник интервью)

— С две тысячи первого года вы являетесь главным редактором «Литературной газеты». Это не мешает писательству?

— Нет, потому что, если мы возьмем наших серьезных писателей, начиная с классиков, то обнаружим одну закономерность: все они или что-то редактировали, или занимались серьезной общественной или профессиональной деятельностью. Это нормально, потому что писатель не может только писать, в противном случае он очень быстро отрывается от жизни, становится скучным, никому не интересным. Литератор должен все время подпитываться жизнью. Газетная деятельность обеспечивает теснейшую связь с нашей противоречивой действительностью. В течение шестнадцати лет до две тысячи первого я был на вольных хлебах, нигде не работал, дома писал книжки, сценарии, пьесы, публицистику и прекрасно себя чувствовал. Но я все время чем-то помимо литературы занимался, то в какую-то партию меня втягивали, и я там тратил время, хотя и не без пользы, поскольку потом все это описывал. Еще я издавал альманах «Реалист». Я, кстати, первым и заговорил о необходимости развития реалистического направления. Альманах вышел в девяносто четвертом году, в нем была моя программная статья о том, что реализм списывать в архив еще рано, после постмодернизма к нему еще все вернутся. Так и вышло, хотя появившиеся в нулевые годы неореалисты про мои прогнозы старательно не вспоминают. Так что редакторская работа не мешает. Хотя первые два-три года в «Литературке» мне пришлось тяжело. Когда я стал редактором, газета была в кризисе, тираж упал до двадцати тысяч, а по редакционным коридорам бродили толпы либеральных бездельников, которых совершенно не интересовало, что происходит в стране. Но потом все выправилось, утряслось, подобрался круг единомышленников, — жизнь наладилась. Я вернулся за писательский стол, из-за которого три раза в неделю пересаживаюсь в редакторское кресло.

— Газета удачно балансирует. На ваших страницах уживаются западники и патриоты, реалисты и постмодернисты.

— Это принципиально, потому что в литературной журналистке 90-х годов меня возмущало, что все издания придерживались какого-то одного узкого направления. Чужого близко не подпустят. «Новый мир» — свой круг авторов, «Наш современник» — это уже другие писатели, но тоже только свои. «ЛГ» эту недобрую традицию стала ломать, нам не верили, писали доносы, а позже с нас стали брать пример другие издания. Но некоторое время «Литгазета» была единственным изданием, где можно было на одной полосе прочитать Проханова и Юрия Кузнецова, а на другой Евтушенко и Битова. Это нормально, благодаря такой полифонии наш тираж стал расти как на дрожжах.

— Но для такой полифонии сам коллектив газеты должен быть неоднороден. Не так ли?

— Да, конечно, в нашей газете работают люди с самыми разными взглядами. У нас отдел общества традиционно либеральный, отдел политики консервативный. Между прочим, очень многие либералы с облегчением вздохнули, когда газета отказалась от либеральной моноидеологии. Работают, никуда не уходят. Один из знаковых либералов «ЛГ» Игорь Гамаюнов недавно получил премию Российского правительства. Пришли к нам писатели консервативно-патриотического направления. Куда ж без них!

— В газетном мире все очень ненадежно, постоянно приходится слышать, что одно издание закрылось, а у другого упал тираж. Насколько стабильно вы существуете?

— У нас все более-менее в порядке, хотя я не могу сказать, что мы жируем. Пока удается держаться на самоокупаемости, живем в здании, которое принадлежит газете. За нами нет каких-либо олигархов и политической партии. Наверное, поэтому наша жизнь стабильно скромная. Конечно, хотелось бы жить лучше, но для этого надо идти кому-то в услужение, а мы себе этого позволить не можем. Пушкин не простит. Я убежден, что «Литературная газета», отметившая стовосьмидесятилетие, — это такое же достояние страны, как Малый театр или Третьяковская галерея.

«Не стоит свобода слова разгрома государства»

Многие ошибаются, считая, что мой роман «ЧП районного масштаба» стал первым романом перестройки. Роман вышел в январе 1985-го, когда еще Черненко был жив, и никому в голову не могло прийти, что начнется через несколько месяцев. «Сто дней до приказа» вышли уже в перестройку.

Как и все, я не избежал очарования Горбачевым, перспективами больших перемен. Но, видимо в силу того, что профессия писателя тесно связана с наблюдательностью, я очень быстро стал критически относиться к тому, что происходит.

Так как мои повести имели широкий резонанс, по ним ставились спектакли и снимались фильмы, я был вхож в структуры власти. И обратил внимание, что Горбачев привел людей, которые больше всего любили поговорить, как и он сам. У этих людей, пользуясь словами Гумилева, не было длинной воли. Умения планировать, осуществлять намеченное. А главное — сообразовывать желаемое с возможным. Горбачев занялся тем, что больше всего нравилось ему самому, — реформой политической, а экономика оставалась в загоне.

В связи с 25-летием перестройки мне вспоминаются слова философа Чаадаева: «Мы составили как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру».

И самый великий урок — как не надо реформировать страну.

Разумные реформы в Китае, странах Восточной Европы стали возможными потому, что все видели ошибки Горбачева и его окружения и не повторяли их.

Мина, которая взорвала многонациональное государство, разрушила историческую Россию, была заложена в перестройку.

Многие говорят: «Зато мы получили свободу слова!» Если бы мне предложили такую альтернативу: сохраняется СССР, не будет жутких 90-х, отбросивших всех нас на свалку, не лишатся сбережений старики, но твои вещи будут напечатаны через пятнадцать-двадцать лет, я бы с радостью согласился. Не стоит свобода слова разгрома страны, обобранных стариков, утраченных территорий!

Перемены в СССР и так наступили бы. И они уже начались до Горбачева. Было подготовлено новое поколение управленцев, которые сочетали мощную советскую управленческую школу, но мыслили современно, были лишены коммунистического догматизма. Я был знаком с такими людьми. Им оставалось несколько лет, чтобы встать у руля и соединить жесткое управление, которое необходимо в такой сложной многонациональной стране, с такими обширными территориями, как СССР, и широту подходов. Но именно крушение страны привело к тому, что им на смену пришли «прекраснодушные» мечтатели-реформаторы 90-х. Даже Сорос приходил от них в ужас.

Все это стало возможным, потому что Горбачев поставил телегу впереди лошади. Вот что бывает, когда сельхозтруженик получает философское образование и философ в нем побеждает агрария.

У меня нет священного трепета перед перестройкой. Это была печальная страница в истории России.

Убежденный реалист и традиционалист

— Посмотришь ваши пьесы и не понимаешь, почему вы сами не уехали из страны?

— В хороших книгах, в хороших спектаклях мы получаем как бы концентрат жизни. Если студент Раскольников убил старушку, это не значит, что в тогдашней России студенты ходили по улицам с топорами. А насчет отъезда? Я принадлежу к тем писателям, которые не только никогда не уезжали, но даже не помышляли об этом. Кстати, среди моих знакомых писателей есть и те, кто уехал, а потом вернулся — выяснилось, что там жизнь побогаче, но лучше здесь. Я считаю, русский писатель, как говорила Ахматова, должен быть со своим народом. Из тех болей и радостей, в которых он соучаствует, и вырастают потом серьезные произведения.