Созидательный реванш (Сборник интервью)

И я сказал себе: нет, никогда, лучше потратить силы и время на новые повести или даже роман… Но как говорится, не зарекайся! В девяносто пятом году мы с Владимиром Меньшовым уединились в Матвеевском, чтобы написать сценарий по моему оригинальному сюжету, носившему условное название «Зависть богов». Сочинить ничего не удалось, в основном спорили о сути искусства и судьбах Отечества. Впрочем, для истории российского кино наш «заезд» имел-таки значение: название «Зависть богов» позже получил фильм, который Владимир Валентинович снял по сценарию Мареевой «Последнее танго в Москве». Кстати, именно Меньшов, читая наброски диалогов, которые я писал между спорами о будущих видах Державы, сказал: «Юра, вам надо обязательно писать пьесы!» Будем считать мое название его фильма — это благодарность за умный совет.

А через некоторое время мне позвонил Вячеслав Шалевич с предложением поставить в театре имени Рубена Симонова мой роман «Козленок в молоке». Я согласился, но писать инсценировку, помня все обиды, отказался. «Ничего, мы поручим это очень талантливой драматургессе Исаевой!» — был ответ. Когда мне принесли инсценировку, сделанную «очень талантливой», я пришел в ужас. Оставалось сесть и переписать с начала до конца. Но нет худа без добра: переписывая, я впервые почувствовал вкус к сочинению пьес и вскоре засел за комедию «Левая грудь Афродиты». Потом была блестящая постановка Эдуарда Ливнева. Премьера «Козленка» состоялась в девяносто восьмом. С тех пор «Козленок» идет на аншлагах, став визитной карточкой театра. А вот судьба моей первой оригинальной комедии «Левая грудь Афродиты» сложилась иначе. Ее буквально с письменного стола перехватил кинорежиссер Александр Павловский и снял симпатичный двухсерийных фильм, который часто показывают по телевидению. Тем не менее эту пьесу охотно ставят в России и СНГ, идет на аншлагах. Но это единственная моя вещь, так и не поставленная в Москве. А жаль… По моим наблюдением, наличие у спектакля «телекинодвойника» лишь добавляет зрительского интереса.

Вторым, не менее важным, импульсом для моего обращения к драматургии стало неприятие того, что в девяностые годы приходилось видеть в театре. Глумливая вивисекция классики. Переводные коммерческие комедии, содержание которых забываешь, пока идешь из зала в гардероб. Современные пьесы, написанные как под копирку: немного постмодернизма, много чернухи и авторская беспомощность, выдаваемая за новаторство. Но главное: высокомерное презрение к интересам публики — словно в крошечном зале всегда будут, как на премьере, сидеть лишь друзья, родственники и критики, нетерпеливо чмокающие в предвкушении фуршета. Было от чего прийти в отчаянье!

А я-то еще верил в театр как массовое искусство, объединяющее в нравственном порыве и эстетическом восторге сотни совершенно разных людей, сидящих в зале. «Революционные» заявления «реформаторов театра» о том, что не нужны-де большие залы, рассчитанные на восемьсот-тысячу зрителей, что не надо писать и ставить для массового зрителя, все это, на мой взгляд, лукавство. Да, человеку, обладающему приятным застольным баритоном, лучше петь дома. А как быть с Хворостовским и Нетребко? К сожалению, околотеатральная тусовка боится, не желает принимать драматургов с настоящим голосом, ибо настоящее само организует художественное пространство вокруг себя. Ненастоящим же можно манипулировать, как хочется. «Золотая маска» (особенно во времена Боякова) в этом смысле сыграла в судьбе постсоветского театра роль, едва ли не более печальную, чем «Железная маска» в судьбе несчастного близнеца-дофина.

— А вы были настоящим театралом? Каковы были ваши театральные предпочтения и кумиры?

— Я не был особым театралом. Впрочем, в советское время это являлось довольно элитарным занятием. На премьеры ходили сами помните кто. В рядок сидели: народный артист, партработник, сын генерала КГБ и директор автосервиса… Я из другого круга, вырос в заводском общежитии, первым в роду получил высшее образование — на литфаке пединститута, писал стихи, защитил диссертацию по поэзии… В театры я, конечно, ходил, если удавалось достать билеты. Позже, когда я вступил в Союз писателей, стало проще: у нас было Бюро обслуживания, где продавались билеты на хорошие спектакли. Но в ту пору я, конечно, не думал, что буду писать для театра, который в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века действительно, как сказано у Гоголя, был самой настоящей кафедрой… Театр заставлял думать, сомневаться, будоражил, воспитывал чувства…

Смолоду меня привлекала реалистическая традиция. Не «трапеции с голыми боярами», а жизнь общества и человеческого духа. Хотя я, разумеется, старался увидеть как можно больше, понять все стилистические направления. Ходил на Таганку, на Малую Бронную, конечно же, во МХАТ, в «Современник»…

— А что для вас главное в пьесе?

— Одним «главным» тут не обойтись. Есть «внутреннее главное». Законченная вещь должна быть аутентична тому сложному комплексу моих мыслей и чувств, который породил пьесу. На первый взгляд, а как же иначе? На самом деле, это очень трудно. Так часто бывает в поэзии: чувства отдельно, а строчки отдельно. Большинство замыслов гибнет на дальних подступах к воплощению. Сейчас принято думать, будто самовыражение и есть мастерство. Нет, наоборот, самовыразиться можно только через мастерство — и никак иначе. Теперь о «внешнем главном». Не поступаясь, как говорится, своими внутренними принципами и задачами, ты обязан написать интересную пьесу, способную удерживать внимание зрителей. Она должна быть сюжетной, социальной, психологичной, а если это комедия, — смешной. У каждого героя должен быть свой характер, язык… Разумеется, ничего нового я не сказал, это азы. Тем печальнее, что они сегодня преданы забвенью, их приходится открывать заново, словно варвару античную капитель. Нынче, увы, торжествует новаторство неумех! Знаете, если читаешь верлибр, не торопись объявлять автора новатором, может, он просто еще не научился рифмовать.

— А как все-таки началась ваша постоянная работа с театром?

— Точнее, продолжилась. Сначала Станислав Говорухин позвал меня прописать диалоги в сценарии «Ворошиловского стрелка» (по повести Виктора Пронина). Кстати, в трудные девяностые годы, чтобы заработать (я ведь был на «вольных хлебах»), мне приходилось подрабатывать «сценарным доктором». Когда закончили фильм, Говорухин предложил мне написать вместе пьесу. Дело в том, что Михаил Ульянов, художественный руководитель театра имени Вахтангова, исполнявший главную роль в «Ворошиловском стрелке», пожаловался: мол, ну нет нормальных современных пьес — несут в литчасть какую-то чернуху, порнуху и чепуху. Напишите, попросил, хорошую семейную пьесу! И мы написали «Смотрины». Мелодраму с сильными сатирическими мотивами. Про нашу жизнь, где все встало с ног на голову, где научные работники метут двор, где академик-оборонщик не может прокормиться, где полковник пьет горькую, так как у него из части украли танк… Мы написали о том, как олигарх-нувориш, нагулявшись и настрелявшись, сватается к приличной девушке из хорошей советской семьи, подобно тому, как большевики женились на дворяночках. Ульянов почитал, прослезился и сказал: «Стасик, ты с ума сошел! Меня не поймут! Так нельзя…» Отказался и Марк Захаров, заметив, что у него таких олигархов-нуворишей на спектаклях полпартера. Обидятся! А пьесу взяла лишь Татьяна Доронина, заметив только, что олигарх у нас получился уж очень симпатичный и обаятельный. А что делать, если они именно такие? Говорухин сам поставил спектакль, который в последний момент мы назвали «Контрольный выстрел» — и это была его первая театральная работа. «Выстрел» идет вот уже десятый сезон и вполне успешно.

В следующей пьесе «Халам Бунду» мне захотелось выразить свои ощущения от России 90-х годов — кроваво страшных и гомерически смешных. Чего стоят одни пьяные чудачества Ельцина! Так и хотелось воскликнуть: «Сатиры на вас нет!» И ведь не было, исчезла! В двадцатые, когда могли просто шлепнуть, были и Зощенко, и Булгаков, и Эрдман… В семидесятые, когда могли перекрыть кислород, были и Горин, и Макаенок, и Арканов, и Брагинский… А тут свобода, понимаешь ли, но сатира забилась в нору и носа не кажет! Мне страшно захотелось написать сатирическую, остросюжетную вещь, чтобы зритель хохотал и до последнего момента не знал, чем все закончится. «Халам-Бунду» вот уже много лет идет с успехом в десятках театров, даже игрался как антреприза (с Никоненко и Харатьяном), он лег в основу многосерийного фильма… Выходит: задуманное удалось воплотить. А шкура тотемного льва, по невежеству застреленного новым русским и вызвавшая череду нелепо-логичных событий, стала, по-моему, своеобразным символом того, что мы сделали с собой и страной.