Земные наши заботы

Вот какой странный случай произошел на бахче жарким летом. Налетели грачи

стаей, тучей, будто собрались сюда со всех ближних и дальних мест. Сели — и

давай долбить арбузы. Грачи на арбузы налетели, чего даже старики здешние

никогда не видели, а люди, обороняя бахчу от разора, с ружьями на грачей.

Стрельба, грохот, смертный бой, а птицы, как выразился один из оборонявших,

«на ружья садятся, но от бахчи ни в какую».

Не знаю, сколько бы длился этот бой, разгоревшийся по всей округе и

втягивавший все новые и новые силы. Или до полного уничтожения стаи, или до

последнего арбуза.

А пресек эту вакханалию колхозный бригадир самым неожиданным для всех

образом: велел пустить воду в оросители... Догадался: сочной мякотью грачи

жажду утоляют. И действительно, жара стояла такая, что воздух горло обжигал.

Вот и было птицам все равно — от жажды упасть или от выстрела.

Пустили воду в оросители, грачи снялись с бахчи — и к ним, пить,

купаться...

Я вспоминаю этот случай всякий раз, когда заходит речь о природе, когда

слышу ссылки на неизбежность некоторых утрат ради хлеба насущного и

прогресса. И думаю: а бахчу-то для нас сохранил бригадир, а не вооружившиеся

ружьями люди. Они, защищая, действовали во вред природе. Он — распознав

причину, без ущерба для природы и с минимальными затратами сил и средств.

Не сомневаюсь, подобное решение проблемы можно найти в любом другом

случае нашей производственной жизни. Но как его найти, к тому же в ситуациях

более сложных?

На этот вопрос я слышал самые разные ответы, суть которых заключалась в

категорических требованиях: не стрелять (стрелять), не рубить (рубить), не

осушать (осушать). Представитель каждого ведомства «гнул» свою линию,

далекую от «метода бригадира», от единственно правильного поведения

человека.

Да, оно есть, единственно правильное поведение человека. Бригадиру

подсказала наблюдательность. Шагнул через высохший ручей — и догадался: пить

хотят. В более сложных случаях правильное решение должна и может подсказать

нам наука. В этом я убедился, побывав в Московском государственном

университете им. М. В. Ломоносова.

С Ленинских гор — Москва до Кремля. Отсюда, с тридцать второго этажа

университета, — леса и поля окрест столицы. А дальше, за ними, поля и леса

Отчизны, — показалось мне, вижу их до пограничных пределов: где родился и

босиком бегал, где прошел и проехал по большим и проселочным дорогам.

Это крупнейшая и старейшая высшая школа страны. Но это еще и один из

центров мировой науки, сыгравший большую роль в истории русской научной

мысли, прославивший отечественную науку великими открытиями в самых разных

областях человеческих знаний. Здесь работает три с половиной тысячи

преподавателей и около четырех тысяч научных сотрудников: профессора и

доктора наук, доценты и кандидаты наук. Нигде более нет такого соцветия

ученых высшего звания. Многие из них — действительные члены Академии наук

СССР и ее члены-корреспонденты.

Несколько лет во главе этого огромного и сложного коллектива студентов и

ученых стоял академик Рем Викторович Хохлов. К нему я и ехал. Знал, 9

августа он вернется из отпуска, в первый день будет очень занят —

договорились встретиться на следующий, десятого утром. Утром 10 августа, по

пути в МГУ, я раскрыл газету... и не поверил глазам: скончался Рем

Викторович Хохлов.

Вот так всегда, осознаем все величие таланта, когда он уходит от нас.

Встречался ведь с Ремом Викторовичем, когда он приезжал к родителям в

подмосковный поселок Семхоз. Мимоходом здоровались, как здороваются чужие,

встречающиеся на тропе не в первый раз, но которым дела нет до того, кто ты,

кто он. А если и знают, то лишь в общих чертах: вне дела и того круга, где

человека знают, каждый из нас выглядит обычным прохожим, соседом,

пассажиром. Узнаем лишь потом: этот спокойный, уравновешенный человек с

лопатой в руке был не просто ректором, он был ученым с мировым именем,

глубоким исследователем и в то же время руководителем крупного плана,

пользовавшимся уважением и авторитетом среди десятков тысяч студентов, среди

тысяч преподавателей и научных сотрудников университета, многие из которых

столь же имениты...

В МГУ я пришел спустя месяц, но теперь уже не для того, чтобы очерк

написать о ректоре (не успел). Пришел, чтобы ответ получить на вопрос о том

самом «методе бригадира». Однако кому задать его? Тут 258 кафедр, 350

лабораторий, в том числе 26 проблемных, 11 учебно-научных станций,

обсерватория и ботанический сад, берущий свое начало от «аптекарского

огорода», созданного еще в 1706 году по указу Петра I, а позже переданного

университету. При МГУ действуют Московское математическое общество и

Московское общество испытателей природы.

— Притом старейшие, — подсказали мне. — Общество испытателей природы,

например, основано еще в 1805 году, издает свой журнал.

Это уже ближе к цели. Однако... и в естествознании не одна, а две «точки

роста» этой науки. Одна из них — молекулярная биология. Это теоретическая

база современной биологии, сельского хозяйства и медицины. Вторая —

биогеоценология, теоретическая база науки о биосфере, а значит, и той

практической основы, без которой вопросы охраны природы в условиях все

возрастающего влияния на нее человека если и будут решаться, то скорее на

ощупь, по интуиции.

Знал, что в МГУ есть научный совет по проблемам «Человек и биосфера»,

которому Рем Викторович немало помогал окрепнуть, стать на ноги...

Так я встретился с профессором Вадимом Дмитриевичем Федоровым,

председателем этого совета.

Позвонил, договорился, пришел на кафедру гидробиологии, которой он

заведует, — и попал, как мне сначала показалось, в какую-то нескончаемую

толчею, напомнившую мне почему-то улей, когда одни пчелы в леток стремятся,

другие из него летят. Быстро, сосредоточенно, ни на минуту не задерживаясь.

Студенты, лаборанты, преподаватели. И все к нему, к профессору, без доклада

секретарши, которая едва успевала соединять его по телефону то с одним, то с

другим понадобившимся по делу человеком.

— Совещание? — спросил я, потому что назначенное время встречи уже

подошло, а толчея не прекращалась.

— Нет, — ответила секретарша, — кто с чем. — И посоветовала заходить,

потому что конца-края этому все равно не будет.

Тут и сам профессор в двери появился. Обо мне, должно быть, вспомнил. А

он...

— Таня, Виктор, заходите... — Увидел меня и тоже зазвал. А в кабинете и

без Тани, Виктора и меня несколько человек спорили о чем-то. Профессор

присел к круглому столику посреди комнаты и меня к нему же пригласил.

— Пусть они пока спорят, а мы тем временем поговорим с вами.

Это, как оказалось, устраивало всех, потому что в ходе нашей беседы

профессор, извиняясь, короткой репликой вносил ясность в продолжавшееся

обсуждение. В свою очередь и те, кто тут был, кто еще входил, успевали

вставить какую-нибудь фразу в наш разговор, в ответ на которую профессор или

соглашался, или категорически возражал.

Исподволь я начал осваиваться в этой непривычной для меня обстановке, где

никакого чинопочитания, где студент мог высказать любое мнение, даже

противоположное мнению именитого учёного, и того это нисколько не

раздражало, как не смущало и студента.

— Элементарный пример экологической нашей неграмотности, — опередив

профессора, ответил молодой человек, когда я рассказал о случае на бахче. —

Отсюда и ошибки поведения.

— Вовсе даже не элементарный, — улыбнулся профессор. — Очень интересный

пример...