Созидательный реванш (Сборник интервью)

Одно слово — последний советский классик…

— Юрий Михайлович, как вы относитесь к тому, что вас называют последним советским классиком?

— Первым меня так назвал Сергей Владимирович Михалков. Это было, когда власти предержащие сильно критиковали мои ранние повести «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Апофегей». Он сказал: «Вы не особенно на Полякова налегайте, это последний советский классик». Тогда он говорил это, скорее всего, в шутку, Сергей Владимирович — известный баснописец. Но его слова так за мной и закрепились.

— А когда писателя можно считать классиком?

— Всерьез человека классиком можно назвать только тогда, когда его книги переиздаются и читаются лет через тридцать-пятьдесят после его смерти. Вообще книга должна пережить по крайней мере две-три смены эстетических кодов, и если она после этого продолжает волновать людей, причем не как артефакт, а как живой текст, который эмоционально захватывает, значит это классика.

— Ваши книги под это определение подходят?

— Я написал свои первые повести в начале восьмидесятых годов прошлого века. Они до сих пор переиздаются, расходятся и читаются. Так что одну смену кодов — с советского на постсоветский — я уже пережил. Еще парочку кодов осталось пережить, и можно будет называть меня классиком.

— Я читала, что вашу повесть «Сто дней до приказа», изобличавшую дедовщину в советской армии, не пропустила военная цензура. Но после посадки немецкого летчика Матиаса Руста на Красной площади главный редактор журнала «Юность» Андрей Дементьев решил ее напечатать. А когда в военной цензуре ему сказали: «Мы повесть Полякова не пропустим», он ответил: «Лучше бы вы Руста не пропустили!»

— Андрей Дмитриевич Дементьев много бился за публикацию моих повестей «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба» в «Юности» и добился своего. Они печатались и вызывали большой общественный резонанс. И, кстати, вызывают до сих пор. Литература вообще обладает удивительным влиянием на человеческую психику и на формирование личности.

— Вы это на собственных книгах испытали?

— И на собственных тоже. Как-то мы с женой отдыхали в Карловых Варах и случайно познакомились с одним очень богатым русским. У него там своя сеть отелей, и он приезжал проведать свою собственность. Сам он уже давно не живет в России, имеет дом где-то на Корсике. И вот мы сидим у нашего общего знакомого, разговариваем, выпиваем. Вдруг он говорит: «Вы знаете, я вам до сих пор не могу простить одной вещи. Как вы могли в повести „ЧП районного масштаба“ так изобразить заведующего орготделом?» А у меня в повести этот заведующий по фамилии Чесноков показан жутким проходимцем. Он тем временем продолжает: «Я сам работал заведующим орготделом, мы не такие были».

— И как вы на это отреагировали?

— Я слушал его и думал: «Батюшки, прошло двадцать пять лет со дня выхода повести, уже нет ни Советского Союза, ни комсомола. Человек давно стал миллионером, живет Бог знает где, но в нем до сих пор жива обида тогдашнего комсомольского функционера». Как говорил Гоголь: «Изобрази сатирически одного почтмейстера, и все почтмейстеры Российской империи обидятся». Он по этому же принципу обиделся на писателя Полякова. Казалось бы, что ему, владельцу гостиниц, «заводов, газет, пароходов», до моей повести? Вот она сила слова, сила литературы.

— Вы довольно резко отзываетесь о литературных премиях. Неужели в современной российской литературе все так плохо?

— Как раз в нашей современной литературе все гораздо лучше, чем в наших литературных премиях. Дело в том, что нарушен критерий выдачи этих премий. Их присуждают за политическую лояльность, за преданность какой-то определенной группе, за умение найти со всеми общий язык — за что угодно, только не за художественный талант. И что интересно — даже читательский успех при этом не учитывается. Те книги, которые становятся лауреатами премии «Национальный бестселлер», лежат на складах, их плохо покупают.

— По-моему, так было и при советской власти. Или я ошибаюсь?

— При советской власти это тоже было. Но не в такой степени. Тогда премии получали Распутин, Гамзатов, Быков, Евтушенко — писатели, которых все знали и любили. Да, премии вручались и функционерам, но они тонули в этом ряду. А сейчас объявляют лауреата, и я больше никогда о нем ничего не слышу. Мне недавно позвонила одна журналистка и спросила: «Вы все время ругаете премию Букера, почему?» Я ей ответил: «Объясню, если вы мне назовете хотя бы двух лауреатов этой премии». Пауза. Она говорит: «Я ни одного не знаю». «Теперь надо объяснять, почему я к ней так отношусь?» — «Не надо. Я поняла…»

— Насколько я знаю, вы в свое время умудрились получить демократическую награду за критику демократии.

— Да. Это была премия Ленинского комсомола за «ЧП районного масштаба». По сути, я получил награду от той самой организации, которую разнес в пух и прах. Но для меня главная премия — это тиражи моих книг. Мой последний роман «Грибной царь» за полгода разошелся тиражом более ста тысяч экземпляров. Хотя это и не коммерческая литература, которая, к сожалению, только сбивает читателя с толку.

— О какой коммерческой литературе вы говорите?

— О бесконечных детективах и дамских романах. Эти книги раскручиваются, публикуются имена их авторов, они дают интервью по телевизору и в прессе. И человек, который хочет читать хорошую современную серьезную литературу, вводится в заблуждение. Ему рекомендуют: «Вот это хорошая книга». Он ее покупает или берет в библиотеке, читает и у него начинают мозги перекручиваться — он не может понять: или он дурак и ничего не понимает, или то, что он читает, — полная белиберда. На самом деле, ему просто попала в руки плохая литература. Механизм тут такой же, что в рекламе продуктов. Например, говорят: «Лучшее киндзмараули, только что из Грузии». Открываешь, а это сироп, разбавленный водкой. Но если ты киндзмараули выпил и отравился физически, то, прочитав плохую книгу, ты отравился духовно. Это тоже очень серьезная вещь.

— Сами что читаете?

— В основном историческую, философскую литературу. Сейчас читаю книгу из серии «ЖЗЛ» о Бенкендорфе. Только что прочитал книгу Валерия Соловья о русском национализме «Несостоявшаяся революция», очень интересное историко-философское исследование.

— А из художественной литературы?

— Я слежу за Юрием Козловым, Павлом Крусановым, Олесей Николаевой, Тимуром Зульфикаровым. Из питерцев читаю Валерия Попова и Дмитрия Каралиса. Из раскрученных авторов — Пелевина. У него язык, конечно, никакой, но есть интересные завиральные идеи. Вообще, среди современных писателей не так уж много тех, чье творчество мне интересно.

— Вопрос вам как писателю, и как редактору газеты. Как вы считаете, сейчас существует цензура?

— На телевидении цензура существует однозначно. Она заключается в выборе говорящих голов. Если голова говорит не то, что нужно, ее по телевизору просто не покажут. Тебе не будут рот затыкать, не станут вырезать, наказывать, а просто не пригласят больше на эфир — и все. В прессе цензура посложнее, это хитрая, многоуровневая корпоративная политика. Если главный редактор — либерал, у него в издании никогда не выступит патриот, и наоборот.

— Вы — патриот или либерал?

— В «Литературной газете» есть и патриоты, и либералы. На сегодняшний день мы одно из немногих полифонических изданий, где можно прочитать и тех, и других. «Литературная газета» так и задумывалась Пушкиным с Дельвигом. Именно по этому принципу она возобновлялась Горьким в тысяча девятьсот двадцать девятом году. А цензура была, есть и будет всегда. Просто она приобрела другие формы. И что самое страшное — из цензурного комитета на Китайском проезде, где сидели сердитые дяди и тети, которые говорили: «Нельзя!», цензура переместилась в головы к журналистам и писателям. Я же сам — либеральный консерватор. Как Пушкин.