Татуировка с тризубом (ЛП)



В Артемовске по автовокзалу крутились военные. Они брали наличку из банкомата. Им приходилось делать по несколько подходов, потому что за раз можно было получить только по двести гривен. Сам вокзал был старым и грустным. Артемовск вообще был грустным, чему сложно было удивляться. Таксисты тоже были грустными. На блокпост - контрольный пункт по дороге на Дебальцево – ехать они не хотели. Мужики заявляли, что там стреляют, что ракеты над головами летают, и я сам, честно говоря, не был уверен, действительно ли они в это верят или же чувствуют обязанными обосновать, почему за поездку хотят так много бабок. Но, вопреки кажущемуся, они и вправду могли во все это верить. Меня и самого это удивляло, но люди из прифронтовых местностей не до конца ориентировались, где заканчивается власть Киева, а начинается ДНР. Или ЛНР. Таксисты глядели на карту, в конце концов один из них – пузатый, лысоватый и хамоватый – сказал, что ладно. Ехали мы молча, только хамоватый время от времени чего-то бурчал себе под нос. Но это не нам, а другим, на дороге. А по ней ехали бронетранспортеры, грузовики. Вся та военная, печальная и обрюзгшая машинерия. Укрепляли Дебальцево, потому что тогда его еще планировали защищать.



Таксист высадил нас возле блокпоста и вернулся. В Попасную он не повезет нас ни за какие коврижки, с ума он еще не сошел. Вот там стреляют по-настоящему. На блокпосте стояли замерзшие солдаты. Иногда, со скуки, они подходили к обочине и пинали комья замерзшего снега. Поначалу они не хотели пустить нас дальше, но потом махнули рукой. Просили только, чтобы мы их точку не фотографировали. Они стояли между своими бетонными блоками и тупо мерзли. По какой-то причине вместе с ними стояли еще и милиционеры из дорожной службы. Похоже было на то, что им тоже сделалось скучно, и они заехали поболтать. А может, нервничали и приехали расспросить, как там ситуация. Со стороны Попасной приехали журналисты из Киева, на собственной машине. Ребята были бледненькие и слегка перепуганные.



В Попасную нас вез какой-то селянин, который не бросил свой дом, хотя ракеты летали над самой его крышей. А кроме того, у него болела жена, ей не слишком можно было шевелиться. Мужик говорил, что срать хоте на всю эту войну. Что свое он уже пожил, и на бегство ему было наплевать. Сейчас он ездил в город за лекарствами для жены, вот возвращается. Если нас убьют, что одни, что другие, говорил он, то пускай это будет дома.

На обледеневшей дороге он объезжал ямы, которые в одинаковой степени могли быть как результатом обстрела из установки "Град", так и самыми банальными ямами. Он мчал вперед, утверждая, что обстрел могут начать в любой момент. А он же везет лекарства жене.



Солдаты сидели в здании бензозаправки. Бензин, понятное дело, давным-давно уже закончился. По обеим сторонам шоссе были убежища. Со стороны города грохотали взрывы. Солдаты хвастались, будто бы по звуку выстрела могут узнать, будет взрыв близко или далеко. Гремело, а они говорили: "Это ничего, нечего бояться". Взрыв – а они: "Ничего не происходит". Бух – а они: "Это далеко, это не в нашу даже сторону". Трах-тарарах! "О! А теперь бегом в укрытие!". Я не знаю, врали они или нет, но когда приказывали бежать, я бежал. Убежища были выложены матрасами и одеялами, повсюду, на стенах, у входа, висели одеяла и матрасы [122]. Они были похожи на вкопанные в землю юрты. Взрывы уже не производили впечатления на солдат. Нервничать из заставляло лишь то, когда они слышали выстрелы из ручного вооружения. Тогда они покрепче сжимали свои автоматы и разглядывались по сторонам, допытывали друг друга, откуда, мол, и как далеко.

А командир выпивал. У него была припрятана бутылка польской зубровки. Я тоже пил, потому что боялся. На столе лежала картошка в мундирах и крупно порезанное сало.

- Ешьте, - предлагал командир.

Солдаты не пили. Говорили, что им нельзя. Они печально сновали по заправке. Лица у них были, как из воска. Они сидели здесь, на этом блокпосту, и говорили, что смерти не боятся. Прилетит ракета, бах, раз – и все. Все подметено, никто ничего не знает, никто ничего не чувствует, рука, нога, вот только матерей-старушек жалко, будут плакать. Но если сепары придут, подойдут, охватят с флангов… если возьмут в плен… Вот почему они так боялись ручного оружия. Всего этого тра-та-та-та. Знаете, - спрашивали они тусклыми голосами, - что они делают с нашими в плену?

- Да какие там сепары, - бурчал на них командир. – Там российская армия, понимаете? – И глядел на нас: - Надеюсь, вы понимаете, что то русские, а никакие не сепаратисты.

Мы ели картошку в мундирах, слушали взрывы и вздыхал.



На полках бензозаправки, где раньше стояли энергетические напитки, чипсы, какие-то автомобильные зарядки для мобилок – теперь стояли иконы, туалетная бумага, бутылки с перекисью водорода [123], скотч, упаковки от давно уже съеденных яиц.

На стенках висели детские рисунки. Солнышки, нео, радуги, цветочки, облачка. А над ними – иконки. Под рисунками была пробита дыра, оставленная кулаком. Я думал: кто же это так пизданул. Может, командир, злой на кого-то из солдат. Или кто-то из подчиненных не выдержал напряжения. Перед заправкой стояла жестяная будка. На ней краской из баллончика было написано: "Жизнь – Отчизне, честь – никому". В будке было полно следов от выстрелов. Следы были только на будке. Я сомневался, чтобы ее обстреляли сепаратисты Это почему же только будку, с такого близкого расстояния…

Командир, похоже, тоже побаивался, но наверстывал миной и самоуверенностью. Солдаты водили за ним взглядами, и он чувствовал это своим затылком. В конце концов, они находились здесь, в степи широкой, одни. До ближайшей поддержки хрен знает сколько, а ближе всех – сепаратисты. Или русские. В любом случае – "те". До границы Луганской Народной Республики – пару раз плюнуть. Идешь прямо, по улице Трудовой – и сразу за поворотом. А их здесь – немного. И он знал, что если те на них наедут, никой милости не будет. Потому он пил, потом выходил перекурить, печально и меланхолично глядя в синеющий от вечера снег.

У него имелся заместитель, в присутствии которого он чувствовал себя явно лучше. Тот был здоровенный, бородатый тип, и он носил какой-то странный зимний камуфляж, выглядящий немного как ультрахипстерский лыжный костюм. Мне он казался похожим на Эрика Любоса [124], только этот был раза в четыре больше. Великан действовал на командира словно успокоительное. Он и водка. Не знаю, был он официальным образом заместителем, возможно, он был по чину как и другие солдаты. Но он выглядел таким, который естественным путем берет на себя инициативу и командование. Уважение он испытывал только к командиру. За это командир испытывал к заместителю нечто вроде благодарности. За то, что тот не пытался подрывать его авторитет, так что хоть эту проблему можно было выбросить из головы. Ну и за то, что, благодаря нему, хорошо себя чувствует. Уверенней. Вот это как раз четко было заметно.



Расположенный рядом населенный пункт был обстрелян и хорошенько побит. Но там все равно проживало довольно много народу. Они крутились среди постоянных разрывов. Жили себе, вот и все. Для них ничего там не было: ни электричества, ни воды, ни магазина, ни банкомата. Ничего! Остались те, кому некуда было выезжать. Например, такие Дима с Иваном: желторотики, по двадцать два – двадцать три года, а уже с женами и детьми. Своей "ладой" они забрали нас назад, до блокпоста. Крышка капота копейки не закрывалась и раздражающе гремела, когда мы мчали по всем тем вертепам, удирая от призрачных бомб и ракет, которые и не собирались на нас падать. Их слышно было где-то в фоне, далеко. Ребята ехали за бабками в банкомате и за покупками, а потом возвращались домой. Вернутся, размышлял я, проедут мимо той бензозаправки с посеревшими и поседевшими от печального стресса солдатами, после чего припаркуются перед домом из белого кирпича с дырами по фасаду. Вернутся домой. Поднимутся по лестнице, откроют двери. Жена и дети будут сидеть на кухне, потому что там безопаснее всего. При свечках. А потом начнется очередной день с разрывами где-то вдалеке, с прислушиванием к очередям из автоматического оружия.