По обе стороны экватора

(Орландино еще не знал тогда, что вскоре рядом с городом вырастет алюминиевый комбинат… И выбрасываемые в воздух химические вещества начнут стремительно пожирать в самом прямом смысле этого слова фрески и скульптуры, фасады зданий и даже могильные памятники на двух маленьких кладбищах.)

На все той же забитой автобусами «площади» Тирадентиса — двухэтажный домик. Серые стены, голубые оконные рамы и черные декоративные решетки на окнах. Это ресторан «Пилао». Попасть туда невозможно. Все столики заполнены, и у входа — очередь жаждущих, как у дверей московского «Арагви» в субботний вечер. Мы благословляем себя за предусмотрительность и вытаскиваем из машины сумку с бутербродами.

— Дона Олимпия! Дона Олимпия! — раздается мальчишеский визг. С улицы Флорес показывается странное существо: ветхая старуха, на девятом, если не на десятом, десятке лет. Сморщенное, страшное лицо. Правая бровь вздернута высоко на лоб. Левая — лохматая и густая, почти наползла на глаз. На голове — нечто, напоминающее головной убор. Можно предположить, что этот предмет был шляпкой в годы, когда Мэри Пикфорд только-только начинала свою карьеру в кино. Облачена старуха в ветхое, латаное-перелатаное платье, голубое в белый горошек, и увешана от шеи до колен значками, брелоками, цепочками. В руках у нее — палка, на которой болтается потрепанный бразильский национальный флаг.

— Дона Олимпия! Дона Олимпия! — вопят и прыгают вокруг нее мальчишки. А она, не обращая на них внимания, идет, тяжело шаркая громадными мужскими сандалиями по отполированным до блеска булыжникам.

Я уже знаю, что мы видим одну из самых традиционных «достопримечательностей» Оуру-Прету. О старой Олимпии вот уже несколько десятилетий упоминают даже многоязычные — с прицелом на зарубежную публику — туристические справочники и путеводители Минас-Жерайса. В них можно прочитать трогательную легенду о том, как в самом начале века первая красавица Бразилии сошла с ума, когда ее оставил уехавший в дальние страны возлюбленный. С тех пор она ждет его.

Тяжело опираясь на палку, дона Олимпия подходит к нам. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных. Один ее глаз закрыт. Другой смотрит на окружающий мир как-то пронзительно. Не могу понять, видит она меня или не видит? Пожалуй, нет… Кажется, взгляд ее обращен куда-то внутрь себя. И видит она там что-то такое, чего не видит никто.

— Это город страданий и горя, — слышу я ее голос. — Много людей ушло отсюда на каторгу и в тюрьмы, — бормочет она чуть слышно. — Много людей умерло и еще больше умрет скоро, сын мой…

«Сын мой» явно относится ко мне. Старуха вроде бы увидела меня, смотрит в упор и ждет. Но чего?.. Может быть, подаяния?

Я лезу в карман. Она продолжает пронзать меня тусклым взглядом, потом протягивает руку, трогает костлявым пальцем ремень фотоаппарата.

— Почему ты не хочешь сфотографировать меня, сын мой? — спрашивает она.

— Я не делаю этого без разрешения, — оправдываюсь я.

— Так я разрешаю, сын мой. Если, конечно, дашь мне денежку.

Открываю чехол аппарата, старуха приосанивается и заученным жестом, словно солдат на часах, берущий «на караул» при виде проходящего командира, отводит свою палку с флагом в сторону. Щелкаю раз-другой. Протягиваю ей два доллара.

— Спасибо, сын мой, — говорит Олимпия, приподнимает обтрепавшийся подол и прячет зеленые бумажки в рваный полуспущенный чулок. — А почему ты ни о чем меня не расспрашиваешь?

— А о чем я могу спросить вас, дона Олимпия?

— Ну, где покушать в нашем городе, например.

И тут я замечаю, что к подолу ее платья пришпилены визитные карточки с названиями местных харчевен и ресторанчиков: «таверна до Шафарис», «Калабоусо», «Лампиао».

Какие, черт возьми, инициативные и предприимчивые люди живут в Оуру-Прету. Это же надо додуматься, приспособить сумасшедшую старуху на роль бродячей рекламы! А в качестве компенсации за услуги — подкармливать ее объедками с кухни…

— Или ты хочешь, сын мой, узнать, где можно в нашем городе заночевать?

— Спасибо, дона Олимпия, — говорю я. — Но мы уже пообедали и сейчас уезжаем. Не нужно нам ни ресторана, ни гостиницы.

— Как хочешь, сын мой. Я привыкла помогать людям.

— Спросите ее, сеньор, о том, как она была «мисс Бразилия»! — кричат мальчишки.

— Это правда, что вы были когда-то «мисс Бразилия»? — послушно спрашиваю я.

— Нет, сын мой, тебя обманули, — хрипит старческой голос. — В мое время не было этого. Но я все равно была первой красавицей, — говорит дона Олимпия, ухмыляясь и приосаниваясь. Глаз, глядящий на меня или сквозь меня, вдруг становится осмысленным, человеческим. Что-то тронуло клавишу, и в душе ее пробудилась давным-давно забытая мелодия. Это трогательно и страшно. И я даже машинально отступаю на шаг.

— Ах, как была я хороша! — Она засмеялась, нет, захрипела и задрожала. Лицо ее исказила гримаса боли, но руку она успела поднести к волосам, словно пытаясь поправить прическу. — Ах, как была хороша!.. Я была «принцезинья» — «маленькая принцесса» Сан-Паулу. Так назывались тогда те, кого сейчас зовут «мисс».

— А когда это было?

— В пятом году, сын мой.

«В пятом году, — соображаю я про себя. — Если в пятом ей было, допустим, семнадцать, то сейчас стало быть ей уже за восемьдесят…»

Дона Олимпия смотрит на меня, и я чувствую, как взгляд ее снова гаснет, уходя куда-то в глубь себя. Она опять не видит меня, не видит мальчишек, не видит никого и ничего вокруг. Опираясь на палку, делает шаг, другой. Осторожно ступает по скользким булыжникам. И голос, уже совсем другой, погасший, хриплый голос доны Олимпии, продолжает под мерное постукивание палки с обтрепанным желто-зеленым флагом свой ни к кому не обращенный речитатив:

— Страдание и горе придут в этот город, много людей уже померло здесь и еще больше умрет…

До 47 лет Антонио жил и работал спокойно, но затем с ним начало происходить что-то непонятное: заболели суставы. Сначала глухо, потом все острей и острей. Появились какие-то странные язвы на теле. Пальцы рук и ног вдруг перестали повиноваться. Стало трудно держать молоток и резец. Однажды утром, пытаясь побриться, он со страхом обнаружил, что по лицу пробегают конвульсии. Судорога искривила шею и смяла рот. Охваченный ужасом бросился он к медикам, знахаркам и шарлатанам. Те полезли в пыльные фолианты, в которых можно было найти снадобья для любых видов немощи. От всего были средства в старинных книгах, но ни одно из них не могло помочь Антонио.

Болезнь прогрессировала. По завалинкам Вила-Рики шептались старухи, что не случайно господь ниспослал кару на грешника. Видать, решил отметить его за беспутство в молодости. Вздыхали и крестились испуганно женщины, некогда плясавшие с ним до утра и обнимавшие на рассвете неотразимого и неутомимого охальника, а некоторые, изведавшие с ним нечто большее, чем торопливые утехи на терпких ветках канелы, плакали горько. Народ прозвал Антонио «Алейжадиньо», что означает «Несчастненький», «Отверженный», «Убогий».

Трудно сказать, что его мучило больше: страдания физические или боль, поразившая душу. Люди стали сторониться его. Когда шел он по горбатым переулкам Вила-Рики до пят закутанный в голубой плащ, ставни захлопывались. И матери торопливо кричали, зовя детишек. Поэтому он решил ходить к месту работы — в храм, где рождался очередной алтарь, рано утром, до восхода солнца, чтобы избежать испуганных взглядов соседей и случайных встречных. А возвращался затемно, когда городок засыпал. Он понимал, что люди боятся его, потому что подозревают проказу. И знал, что проказа равносильна смерти: прокаженный должен быть изгнан из города и страны. Таковы законы предков: прокаженных даже не хоронили на общих кладбищах.

Потом он лишился возможности ходить: сгнили и отвалились пальцы на ногах. Три его раба — Маурисио, Агостиньо и Жануарио — старались не глядеть на своего хозяина. Жануарио, которому пришлось таскать Антонио на своей спине, пытался покончить с собой. Потом смирился. Приспособил мула, куда можно было усаживать хозяина. Потом сколотил для него носилки.