По обе стороны экватора

Вообще, когда меня спрашивают, как относятся к нам в далеких градах и весях, я всегда отвечаю, что отношение это неоднозначно. Прежде всего оно никогда не бывает равнодушным. Точнее: нас или любят, или ненавидят. Третьего не дано. Нас любят, нам симпатизируют, к нам испытывают дружеские чувства миллиарды наших друзей всех национальностей и цветов кожи на всех континентах. Их — абсолютное большинство. Но есть такие, что нас боятся и, повторю, ненавидят. Их мало, но они тоже есть, и об этом забывать нельзя.

Сотни раз наблюдал я знакомую картину. Вместе с группой коллег, журналистов из США, Франции, ФРГ — членов Ассоциации иностранной прессы или Клуба зарубежных корреспондентов, совершаем мы поездку по Бразилии или Мексике, Португалии или Эквадору. «Медвежий угол», глухая провинция, крохотный полустанок. Нас встречают местные власти, вокруг толпятся любопытные. Мы представляемся. Называем себя, называем страну, откуда каждый родом. Передо мной идут американец, англичанин, француз: «Я — из Вашингтона…» «Корреспондент „Таймс…“» «Заведующий бюро Франс Пресс». Я вижу вежливые улыбки и скуку в глазах. Когда говорю: «Московское радио», словно искра пробегает среди тех, кто встречает нас. Кто-то тянется ко мне с особо крепким рукопожатием, а кто-то, сжав зубы, отходит в сторону, чтобы избежать рукопожатия вообще. И маленький провинциальный мир оказывается с этого мгновения расколотым на тех, для кого я — «русский друг», и на остальных, кто видит во мне «этого типа из Москвы».

До сих пор сжимается у меня сердце и комок подступает к горлу, когда вспоминаю древнего старца в маленьком селении на юге Португалии в провинции Алентежу. Август семьдесят пятого года. Вместе с коллегой из Москвы приехали мы на митинг, посвященный проведению аграрной реформы в одном из уездов Алентежу. Землю, отнятую у латифундиста, передают крестьянам.

Пока Алексей Бабаджан снимает выступающих с трибуны ораторов и слушающих крестьян, мы с коллегой стоим в задних рядах и негромко беседуем. Я объясняю ему смысл происходящего и перевожу речи. Когда мы на несколько мгновений замолкаем, стоящий впереди старик оборачивается и, извинившись за беспокойство, спрашивает меня: откуда мы родом и на каком таком странном языке разговариваем?.. Я отвечаю ему, и тут… Даже не знаю, как описать эту сцену.

Старик шагнул ко мне, взял за плечи, положил свою седую голову мне на плечо и заплакал.

Я замер, не зная, что сказать и как быть. И так продолжалось довольно долго. Мне показалось, что это было долго… В конце концов старик поднял голову, погладил меня по щеке морщинистой, черной от навеки въевшейся земли рукой и сказал, шумно вздохнув: «Спасибо, сынок… Теперь я могу спокойно умереть».

И, заметив ужас в моих глазах, добавил: «Я увидел наконец человека из Москвы. Ты сам посуди, сынок: столько лет мучились мы при фашизме! Голодали, страдали, умирали в нищете. А то и в тюрьмах умирали, как два сына моих. Они, понимаешь, пытались бороться, чтобы землю получить. Жили мы очень плохо, мучились, сынок, но всегда знали одно. Как бы тяжко ни пришлось нам, но есть на свете страна, которая наш друг. Есть люди, которые в решающую минуту нам помогут. Русские, советские люди из страны Ленина. И все мы тут думали: какие же вы? И вот теперь, когда увидел я человека из Москвы, могу спокойно помереть. Землю я получили русского живого увидел. И больше ничего мне от жизни не надо».

Этим воспоминанием хотелось бы и закончить книгу. Чтобы, поставив последнюю точку в конце последней главы, достать из пачки чистый лист бумаги и приступить к составлению плана следующей командировки, репортажа или книги. Жизнь продолжается, работа — тоже. И как сказал американский просветитель, ученый и дипломат Бенджамин Франклин, «если бы мне позволили выбирать, я бы не возражал против повторения всей своей жизни с самого начала, испросив при этом только одну льготу, какой пользуются писатели при повторении издания своей книги, — возможности исправить ошибки, допущенные в первом издании».