Свой - чужой

Вы сейчас сказали, что как бы мы ни расходились, общая идея, общая задача, общая любовь, общая беда сведут всех порядочных и патриотически настроенных людей, построят нас в один ряд, в одну шеренгу. Я вижу, что вы державник, вы патриот, но вам придется, по-видимому, в ваших поездках все время встречаться с недоверием, которое сложилось в патриотических кругах. Вас будут спрашивать о вашей позиции в 91-м году, о вашей позиции в 93-м, о вашем конфликте с приднестровцами. «Красные генералы» Варенников, Макашов, Титов многое вам не простят. В этом смысле известное письмо Алксниса, которое опубликовали коммунистические газеты, бросило вам ряд жестких упреков. Мне бы хотелось, чтобы эти недоразумения были сняты. В конце концов, и Алкснис, и вы в какой-то момент – завтра ли это будет или послезавтра – после патриотической победы, возможно, протянете друг другу руки. Как вы хотя бы на этих первых этапах нашего соединения могли бы прокомментировать письмо Виктора Алксниса?

А.Л. Во-первых, у меня никогда не было конфликта с приднестровцами, у меня был конфликт с некоторыми представителями руководства Приднестровья. С приднестровцами у меня были, есть и до конца жизни останутся прекрасные взаимоотношения. Во-вторых, Валентин Иванович Варенников – это человек, которого я всегда уважал и уважаю. А письмо Виктора Имантовича, мне показалось, написано не им, поэтому и отвечать не стал. Не буду сейчас касаться всех аспектов этого письма. Один маленький пример рассмотрим. Якобы в октябре 93-го года Лебедь позвонил Руцкому и сказал: «Держитесь, ребята! Через 24 часа прибудем». И ту ложь стали тиражировать. Почему ложь, даже с военной точки зрения? Лебедь – генерал, и его умные люди учили. Лебедь считать умеет. Так вот, если мы возьмем карту, промерим самый кратчайший маршрут через территорию Украины до границы с Россией, не говорю уже до Москвы, то получится 740 километров. Возьмите устав – и увидите, что среднесуточная средняя скорость марша смешанных колонн 280–320 километров. Если суверенная Украина пропустит, то получится трехсуточный марш только по территории Украины. Если танки пройдут такое расстояние, грунтозацепы будут стесаны, и их где-то надо будет встречать и «переобувать». Потом еще километров 600 останется до Москвы. Еще двое суток. Мог Лебедь как генерал сказать это?

А.П. Ваша судьба – офицера, генерала: Афганистан, потом все эти «горячие» точки, потом события 91-го года здесь, в Москве, Приднестровье тоже совершенно драматический момент, ваша оппозиция, выход из армии... Сейчас начинаете совершенно новый этап в вашей деятельности. Нет ли у вас ощущения, что в жизни, помимо политики, помимо целесообразности, помимо причин и следствия, есть загадочное, таинственное, мистическое, высшее?

А.Л. Я человек – своеобразно верующий: верю в судьбу. Я давно замечал, что кто-то там тихо родился, тихо прожил свою жизнь, тихо помер, а кому-то постоянно что-то наворачивается. Сейчас меня спроси: променял бы я то, в чем мне пришлось поучаствовать, на эту тихую жизнь, я искренне могу сказать, что не поменял бы. У каждого есть своя дорога. Именно поэтому я совершенно твердо знаю, что если время пришло, то оно пришло. Ты можешь лезть черту на рога, но если оно пришло, то и в танке достанет. Нет смысла бояться, прятаться – судьба есть судьба. Я давно это понял и, руководствуясь этим принципом, лез куда угодно. Может, это прозвучит нескромно, но я свою маленькую войну выиграл. Три года в Приднестровье царит мир. Осознание этого у моих оппонентов пришло после Чечни. Все посмотрели по телевизору, что можно сделать танками, и на правом берегу Днестра, там еще и раньше ко мне неплохо относились, теперь меня зауважали все: от парламентария до президента включительно.

Когда-то принял жесткие меры, нехорошо было. А оказывается, жесткие меры привели к тому, что у нас по обоим берегам Днестра стоят целыми города и села. Промышленность полудохлая, сырья нет, но завези завтра сырье – все закрутится. Погибло несколько тысяч человек; а если бы война продолжалась, погибло бы, наверное, и сорок тысяч и сто сорок тысяч, и стояли бы сейчас развалины по обоим берегам. Никто меня не может обвинить, что я развалил хотя бы один дом. Все вернулись на стезю здравого смысла, одурь сошла, и я шашку в ножны бросил. Никого не добивал. Вообще, худой мир лучше доброй ссоры. Ну а со свиньями – по-свински, не обессудьте.

1995

Александр Зиновьев: «Я НИКОГДА НЕ РОНЯЛ ЧЕСТИ РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА»

Александр Проханов: Александр Александрович, совсем недавно мы опубликовали вашу беседу. Она вызвала грохот, шок среди противников, аплодисменты, восторги среди соратников. Враг нам грозит уголовным преследованием, тюрьмой, закрытием газеты, друзья же адвокаты собирают деньги для штрафов... Одним словом, каждая ваша публикация, особенно эта последняя, – событие несмотря на то, что мир, в который, как вы говорите, окунулись, – это мир катастрофы, распада, мир врагов. Считаю: одно из малых, позитивных, положительных следствий этой страшной катастрофы – то, что люди, в прежние времена друг друга не знавшие или друг другу не доверявшие, относившиеся друг к другу скептически, враждебно, вдруг стали сходиться. Начало складываться какое-то новое интеллектуальное, духовное сообщество.

Это пестрый конгломерат, и каждый день нашего полку все прибывает. Здесь и коммунисты-ортодоксы, которых наша коммунистическая эра последних лет вообще не знала, здесь и коммунисты чуть иные, которые вынырнули из-под горбачевского предательства, осторожные, либерал-коммунисты, здесь и националисты всех мастей – от реликтовых орденских проправославных братств, которых мы тоже не знали, до откровенных монархистов-государственников, готовых посадить на престол монарха.

В этой очень пестрой когорте интеллектуалов, духовидцев, политиков вы – яркий, оригинальный, по-видимому, одинокий человек. Интересно было бы узнать, как вы чувствуете себя в этом контексте, как вы сами себя определяете в этом патриотическом движении сопротивления? Ваше внутреннее духовное самочувствие?

Александр Зиновьев: Мне трудно определить свое место – думаю, что даже и не сумею этого сделать. Дело в том, что я был одиночкой с самой ранней юности. В 17 лет я был арестован за выступление против Сталина и против колхозной политики. Был доставлен на Лубянку. Если бы наша группа была обнаружена, нас бы, конечно, всех расстреляли. Потом всю дорогу, всю жизнь до этого дня я все время был одиночкой. Не потому, что сторонился людей – наоборот, я по натуре коллективист.

Я родился в 1922 году и воспитан в советской школе. Думаю, что лучшей школы в истории человечества никогда не было. Я коммунист не в бюрократическом смысле, а в психологическом. Так я выработал для себя формулу жизни: я есть суверенное государство. Иногда начинаю понимать, почему люди так от меня отталкиваются и почему я оказываюсь в одиночестве. Это, конечно, связано во многом с моими качествами непримиримости ко всякого рода отклонениям от идеалов, взглядами на жизнь, с направленностью моей творческой деятельности.

Возьмем мою научную работу. В логике я разработал свою собственную концепцию, и мои коллеги предали меня анафеме. Во всем мире есть очень много талантливых логиков, но, когда их коллега делает что-то из ряда вон выходящее, он оказывается их врагом. Так и в литературе. Я ведь не собирался быть писателем. Меня изолировали в моей научной деятельности, и я написал «Зияющие высоты».

Без ведома диссидентов, без ведома Союза писателей книга моя вышла, и я, как писали в западной печати, «сразу вырвался на вершину мировой литературы». Опять ко мне ледяное отношение. И в понимании коммунизма мне очень трудно найти единомышленников. И другим людям трудно меня сделать своим единомышленником.

Вот так и получилось: я одинокий человек, одинокий по многим параметрам. И потом я профессионал в понимании исследования общества, советского общества. А научный профессиональный уровень – тут много лет надо работать, учиться, чтобы понимать, почему человек так говорит, почему не соответствует уровню журналиста. А вся наша жизнь, то, что у нас происходит, вся интеллектуальная деятельность опустилась до уровня журналистики.