Свой - чужой

Можно сделать по этим результатам и вывод – реальная оппозиция будет не очередным политическим клубом, а массовым общественно-политическим движением, имеющим поддержку большинства.

А.П. Я слушаю вас в течение двух часов, и у меня идет параллельная мысль: все мы – дети катастрофы, все в этой катастрофе кувыркаемся. Нас подорвало, и мы летим. Сами еще не знаем, где приземлимся. И как мы прилетим: без рук, без ног... Не знаю, доживем ли мы до победы, встретимся ли мы с вами после того, как сметем эту мразь. Я не знаю, куда вас еще кинет, потому что вы, как, может быть, никто в этой катастрофе, всегда оказываетесь в той зоне, где больней всего: вас сажают в «Лефортово», вас из танков, вас обливают помоями, и, по существу, вы должны бы уже погибнуть. Вас вообще не должно было быть на земле в это время. А вы есть, вы все время подтверждаете это, вы, как Феникс, вылетаете из беды.

И у меня есть ощущение, что вам предстоит еще много бед всевозможных. И у вас, наверное, просто есть ангел-хранитель, который вас то ли ведет, то ли вас просто хранит.

Вы говорили, что, когда вы сидели в «Лефортове», к вам приходил схимник. Расскажите про этого блаженного. Кто он такой? Напомните, что он вам сказал, что напророчил?

А.Р. Даже будучи коммунистом, я ходил в церковь, не регулярно, но была возможность – ходил.

Я не знаю, кто как ощущает свое пребывание в церкви, но я ощущаю его как свое бытие. Приходя в храм, я становлюсь другим человеком. И уходишь, как бы отвлекаясь от всего, – с чувством, что ты совсем в другом мире, а в этом состоянии как никогда работает мысль у человека. Пробуждается, может быть, то глубинное, что было в тебе спрятано и не проявляло себя. Стоя в церкви, общаясь с Богом, человек становился открытым к проникновению новой мысли, к скрытым сокровенным энергиям мира.

Я давно понял, если мы не восстановим свой исконно православный образ жизни, мы не выстроим великодержавной России. На чем он будет основан? На нравственности, духовности, объединении людей в приходы, общины... Что такое приход? Все друг друга знают. А раз так, то стесняются что-то плохое сделать. А раз друг друга знаешь, то и сватовство было другое, и браки были покрепче, да и дети были поздоровее. Это прекрасно! Прекрасно, когда в обществе с детства прививают уважительное отношение и к другим вероисповеданиям. И не мудрено было, что уживались и мечеть мусульманская, и католический костел, и православная церковь. Я твердо знаю, что без Бога, без веры, без нравственности, без духовности, без чувства стыда, без чувства греха мы просто быдло. Ведь человек без верования – это существо с внутриутробным мышлением: набил утробу – и спать. И безразлично ему, что происходит, кто кромсает страну, раздает земли российские... Раз нет веры, значит, нет любви к собственной истории, нет любви к собственной культуре, нет любви к собственному народу.

Что же до того, что мне сказал схимник, это моя тайна. Скажу лишь, что он заверил меня: «Александр, все равно правда будет за нами, держись до конца! Такова воля твоего Ангела-хранителя Николая Угодника». И было для меня это душевным облегчением, душевным успокоением, освобождением от грехов, от всей этой тягости.

А. Напоследок вам скажу: действительно, не дано нам понять, кто мы в той жизни – грешники или подвижники: скорее всего, грешники, потому что все мы наполнены страданиями, ненавистью, разум наш не просветлен, мы все измучены, истерзаны. Но я думаю, что, может быть, все-таки, когда пролетит вся эта жуть над Россией, вся эта перепончатая, бесноватая, клювастая жуткая нечисть, оставив после себя страшные рубцы, раны, если нам с вами суждено будет через десять, двадцать лет повидаться и оглянуться на эти дни, мы будем уже утомленные, как бы израсходованные, стреляные патроны. Из них вылетела пуля: попала или промахнулась – то уже воля стрелка, который нами стреляет, стрельца небесного. Мы с вами встретимся и все-таки скажем, что мы не лукавили, что мы в этой жизни не продавались, что двигало нами только одно – священная любовь. А уж о прошлом нашим потомкам, детям нашим, сыновьям судить, как мы эту любовь воплотили, во что мы ее отлили, и, как говорится, Бог нам судья!

1994

Александр Лебедь: «БИТЬ КУЛАКОМ»

Александр Проханов: Сейчас я наблюдаю кристаллизацию двух типов политических личностей, которые в сегодняшней ситуации представляют своеобразную характеристику времени и эпохи. Первый тип описывается такими персонажами, как Травкин, Рыбкин, Валентин Ковалев, которые дрейфуют во власть, причем в тот момент, когда власть очевидно отвергается нацией. И есть другой тип политиков, родоначальниками которого, пожалуй, являются Александр Руцкой и Юрии Скоков. В силу своих нравственных принципов они уходят из власти, с вершин политического Олимпа, каждый под своим солнцем, под своей эмблемой. Такие личности, как Скоков или Глазьев, или Полеванов, или вы, Александр Иванович, формируют новое поколение политических деятелей, к которым пристально, подчас с недоверием присматриваются патриоты. Было бы интересно узнать, каков ваш путь выпадения из власти, из режима. В чем природа вашего конфликта с Ельциным и Грачевым?

Александр Лебедь: Во-первых, скажу, что народ наш совестливый, поэтому политики, руководители государственные тоже должны быть совестливыми. Тогда будет нормально, тогда мы будем жить своим умом, на своей земле, по своим законам. Мы к этому, я глубоко убежден, уверенно движемся. Во-вторых, Союз потому и развалился в 91-м году, что верхушка партии и сама 17-миллионная партия – это были совершенно разные вещи.

Были руководители, которые давно перестали быть коммунистами, жили в персональном раю, все у них было. А внизу было стадо партийных баранов, которые ходили в атаку, ковали партии славу, сеяли, пахали, ничего не знали о привилегиях, никогда ими не пользовались. Рыба гнила с головы и сгнила, произошел обвал власти. Я вокруг пресловутого здания Верховного Совета РСФСР тогда в августе сутки крутился и нигде альтернативной толпы, под красным знаменем рвущейся в бой, не видел. Не известен мне ни один секретарь райкома, обкома, горкома, который уподобился бы Сальвадору Альенде и с автоматом в руках под красным знаменем где-то уперся и сказал, что «страну, которая меня взлелеяла, вскормила, не отдам». Все так спокойно, почти планово, отошли на заранее подготовленные коммерческие, реже – политические позиции.

С 88-го года в Советской Армии пропало единоначалие. Будучи тогда командиром дивизии, куда бы ни летел, ни разу не получил приказа. Было всякое: Сумгаит, Баку, опять Баку, была эта «картошка в мундирах» в Москве в сентябре 90-го года – ни разу приказа не было. Были только пугливые звонки: вы уж там разберитесь, вы там смотрите, но не стреляйте. Армия перестала быть армией.

В 90-м году, как командир дивизии, как коммунист, был от десантных войск избран на 28-й съезд КПСС. Я на этом съезде и надломился. Раньше верил, что, образно говоря, поднимая меч, я поднимал его за Державу, за страну, а получалось, что черт знает за кого, марионеткой был в чьих-то руках, чьи-то маленькие вонючие интересы мечом отмахивал. Партия была уже совершенно разнонаправленная, разнородная. Это была во многом антикоммунистически настроенная масса, разрываемая на части множеством мелких, мелочных, мизерных течений и эгоистических устремлений. Стало также ясно, что нами правят маразматики, далекие от народа, от реальной действительности. Они сплошь и рядом занимали страусиную позицию: по всякому поводу совали голову в песок. Не желали видеть обстановку такой, какая она есть.

Потом я был избран в ЦК коммунистической российской партии, побывал на двух пленумах. Стал свидетелем постыдных действий – визг, гам, сброс компромата друг на друга, мышиная возня. Сделал для себя вывод: если это коммунисты, то тогда я не коммунист, мне с этими людьми в одной партии делать нечего. Ушел и сказал, что больше туда не вернусь.