Признать невиновного виновным. Записки идеалистки

– Вот тебе и на! – присвистнула Аня, когда я закончила читать.

– Похоже, наш присяжный был не простым шпионом, а двойным агентом, – констатировала я. – Если верить польской прессе, Роман Брюн, будучи завербованным поляками, зачастую предоставлял им дезинформацию, координируя свои действия с российской разведкой.

– Как бы то ни было, срок его пребывания на дипломатической работе в посольстве был сокращен. Почему поляки не смогли привлечь его к уголовной ответственности? Наверное, считали, что недостаточно доказательств. Водитель, который работал с ним в Польше, рассказал Борису Емельянову, что дальнейшая судьба Брюна сложилась не так уж и плохо. Он создал коммерческую фирму с американским партнером, занимается оптовыми поставками продуктов.

– Выходит, Брюн не случайно оказался присяжным на «шпионском» процессе. Проблематика ему хорошо известна.

Аня курила одну сигарету за другой, а я нервно пила кофе и поглядывала на часы. О том, чтобы вымыть посуду или сесть за перевод, не могло быть и речи. Но больше всего меня волновало интервью. Я решила его отменить: после истории с разведчиком Брюном говорить о жестоком обращении с детьми совсем не хотелось.

– Ты даже не представляешь, Лиза, как для нас важна вся эта история, пришедшая из прошлого века. Есть доказательства, что Брюн работал в посольстве. Есть доказательства, что он был причастен к скандалу в Польше. Скандал не оставляет сомнений в том, что работа этого человека в посольстве была всего лишь прикрытием другой, скорее всего разведывательной деятельности. Во время отбора присяжных всем задавался вопрос: «Имели ли вы в прошлом или имеете ли в настоящее время отношение к спецслужбам?» Брюн ответил отрицательно. Теперь уже очевидно, что он намеренно скрыл информацию. Из всех двенадцати присяжных только о нем мы доподлинно знаем, что он – сотрудник спецслужб. Но, похоже, большинство присяжных также скрыли свою принадлежность к ФСБ.

– Все это здорово, но объясни, пожалуйста, как информация о Романе Брюне может повлиять на судьбу Летучего? – допытывалась я у Ани.

– Это важно для Европейского суда. Наш суд, как видишь, глух и нем, – объяснила Аня.

– Для меня Европейский суд – какой-то мифический орган. А дело Летучего – ужасно грустная история. Суд закончился. Ученого осудили. Объясни мне все-таки, по-честному, что называется – не для печати, что же произошло на самом деле, – попросила я Аню.

– Я попробую, хотя это будет нелегко. Ты спрашиваешь: что произошло? Человека обвинили в шпионаже. Уж кого-кого, а его в этом заподозрить было невозможно. Он общался с иностранцами и делал для них обзоры газет, потому что был на сто процентов уверен, что рассказывает то, о чем все уже давно знают. Если бы он знал, что имеет дело с разведчиками, то нарочно наплел бы им небылиц, чтобы их дезинформировать.

– Ты хочешь сказать, что он, желая заработать и будучи уверен, что это не пойдет во вред его стране, работал на мошенников, то есть на фирму, которая платила деньги за туфту, которую он ей поставлял? Значит, иностранцы знали, что информация Летучего не содержит секретов? Или она их устраивала?

– Мы знаем только то, что мы знаем, – покачала головой Аня. – Можем говорить только то, в чем сами уверены. В деле нет доказательств, что Летучий сотрудничал с разведкой. Мне вообще непонятно, почему на роль шпиона выбрали именно Летучего. Но мне абсолютно понятно, что спецслужбы хотели во что бы то ни стало засадить в тюрьму именно его. Поэтому они подобрали специальных присяжных, внедрили в коллегию бывшего сотрудника российского посольства в Польше, засветившегося своей шпионской деятельностью.

– Похоже на детективный роман, – присвистнула я.

– К сожалению, это не роман. Это жизнь человека. Его на долгие годы упрятали в тюрьму. За что? Правозащитники говорят о шпиономании, овладевшей умами наших политиков. Думаю, дело не только в шпиономании, но и в желании получить новые звездочки и места «пожирнее».

Глава двадцатая. Письмо из тюрьмы

Приговор по делу Летучего вступил в законную силу. На днях его должны были этапировать в колонию. Дело закрыто. Очередное дело, о котором я писала. Мне оставалось только сложить свои заметки в папку, где хранились статьи о других взволновавших меня историях. Можно было начинать собирать книгу, которую я задумала. Эта книга представлялась мне в виде пазла из разных человеческих историй. В собранном виде пазл должен был составить картинку из жизни отечественной судебной системы и людей, попавших в ее жернова.

В ряду всех этих историй дело Летучего стояло особняком. В нем столько всего было намешано: детективная история, шпионы, манипуляция присяжными, подлость, страх. Мне очень хотелось поговорить с самим Летучим. Но я понимала, что в интервью для газеты, отвечая на вопросы, переданные через адвокатов, Алексей все равно не сможет рассказать мне всю правду.

Аня показала мне письмо, которое Летучий прислал из тюрьмы домой. Я перечитала его несколько раз. Я поняла, что Алексей, просидевший почти пять лет в тюрьме, стал настоящим зэком и, сочиняя письма, учитывал, что их прочтут не только его близкие, но и цензоры. Но письмо было очень откровенным, и мне показалось, что я начинаю понимать этого человека и логику его поступков. Мне показалось, что все эти годы ученый вел сам с собой тяжелую внутреннюю борьбу, выбирая единственно возможный для себя путь – путь отстаивания своей собственной правоты, непонятной для других. Это был путь разочарования в прежних идеалах, путь осмысления своей собственной вины, не имеющей отношения к виновности в шпионаже.

«Мама, милая мамочка! Вчера я получил твое большое, до крайности тревожное письмо. Ты пишешь: “сейчас начинается новый этап нашей жизни. Я пока не знаю, как у меня все пойдет. Потеряна вера во всё”.

А ведь это – не так! Вот давайте задумаемся – а во что вера-то потеряна? Мы верили в то, что есть, есть люди добрые и честные – и что же, разве это не так? Да нет же, люди эти поддерживали вас (и меня), они на улицах подходили, звонили, писали, чтоб только сказать, что они не согласны с произволом.

Но кое-что мы действительно потеряли – только вот стоит ли об этом жалеть, остается открытым вопросом. Мы потеряли веру, наивное ожидание того, что абстрактноколлективный “барин” разберется, восстановит по доброй воле справедливость. Мы потеряли ее, как теряли до нас сотни тысяч людей, сотни тысяч семей – но лучше ли нам было бы пребывать в этой наивной вере в “доброго царя”, “умных чиновников” и т. п.? Очень болезненно расставаться с этой верой, одним из последних оплотов доверия к той «машине подавления» (по Ленину), которая надстроена над обществом, – но тем самым мы ведь уходим от пагубной, усердно и усиленно насаждаемой сверху иллюзии того, что решение всех своих проблем мы должны и можем отдать государству, пребывая в положении послушных овец и ничего не предпринимая для защиты своих интересов, все сделает за нас “компетентный дядя”. Удобная иллюзия – для тех, кто таким образом здорово упрощает свою жизнь: собственно говоря, из-за такой моей позиции безоговорочного доверия к людям с твердым серо-стальными взглядами и возникла вся эта белиберда. Руки-то оказались не совсем чистыми.

В канонической физфаковской опере “Черной камень” есть такие слова: “…Жизнь человека сарказма полна”. Что-то похожее пришло мне в голову, когда буквально два-три дня назад сделал я открытие, убедительно показавшее мне, до чего наша с вами – я имею в виду страну – история движется если не по кругу, то уж по очень плотно сжатой спирали. Сарказм ощутимо влился в мою и без того наполненную жизнь!

.. Помню, вместе со всей страной я с трепетом наблюдал в ночь с 24-е на 25 марта за мельтешением цифр на экранах Центризбиркома: кто же, ну кто же придет первым, кто станет твоим новым избранником, Россия? И с каким теплым чувством смотрел я уже после, переключая канал за каналом в упоительном стремлении еще раз услышать, прикоснуться, такие простые, от самого сердца – и к сердцу! – идущие, такие простые, но наполненные глубочайшим смыслом слова такого безмерно простого и человечного, плоть от плоти – невысокого худощавого человека: “Я могу – а значит, считаю, что должен…”, и дальше важные для каждого планы, указания цели. Как емко, как продуманно прозвучала эта сказанная экспромтом, но, чувствовалось, выстраданная, взращенная в сердце фраза!