Признать невиновного виновным. Записки идеалистки

Мне ужасно хотелось уличить Механика в неискренности, но я поняла, что этот воспитанный и интеллигентный профессор, который, кстати, почему-то не предложил мне даже чашку чая, способен также вежливо и элегантно выставить меня за дверь. Я все же решила довести интервью до конца, хотя с трудом сдерживалась, чтобы не крикнуть собеседнику: «Хватит политеса, расскажите, как все было на самом деле!»

– Правильно ли я вас поняла, что свое отношение к адвокату вы перенесли на подсудимого?

Валерий Иосифович как будто бы прочитал мои мысли. Он извинился и предложил пойти на кухню, чтобы, как он выразился, «пропустить стаканчик чая».

Чай оказался свежезаваренным, с любимым мной бергамотом.

– Вы спросили о связи адвокат – подзащитный. Я думал об этом: ведь подсудимый не виноват, если его адвокат что-то делает не так. Но адвокат защищает подсудимого, и он как бы неминуемо идентифицируется со своим клиентом. Если тебя раздражает адвокат, ты начинаешь хуже относиться и к обвиняемому.

Тут, окончательно забыв о том, что я – социолог и не могу знать подробностей данного судебного разбирательства, я не выдержала:

– Но ведь в этом процессе было несколько адвокатов…

Механик улыбнулся.

– Давайте лучше переключимся на прокуроров, – предложил он. – Ведь вас интересовало мое отношение и к ним.

Они суше, лаконичнее. Но за ними, конечно, чувствуется мощь государства. И тут ничего не поделаешь. Хоть и говорят: «равенство сторон, состязательный процесс»… Состязание состязанием, но у одного за спиной – государство с его властными структурами и неограниченными ресурсами, а у другого – только слова. Может быть, такая ситуация существует во всем мире. Только здесь, в процессе, не было никакого равенства.

– Как правило, у людей всегда бывают какие-то претензии к власти. И поэтому многие все-таки не очень-то ей доверяют, – я попробовала перевести разговор в более конкретную плоскость.

Механик предложил мне еще чаю и задумчиво произнес:

– Это как сказать. В нашем случае попались люди, которые не имели никаких счетов к власти.

– Золотые слова! – я еле сдержалась, чтобы не закричать. – Вы имеете в виду, что все присяжные были государственниками по духу?

– Я этого не говорил. Это вы сами так решили. Вообще-то я понял по вопросам, что вы знаете, о каком процессе идет речь. Поэтому вам, наверное, понятно, что, если бы речь шла о каком-то бытовом деле, например об убийстве из ревности или еще о чем-то подобном, были бы разные точки зрения. А здесь все прежде всего чувствовали себя гражданами одной страны, когда государственные интересы понимаются почти как свои кровные. В такого рода делах, я думаю, так и должно быть. У всех должно складываться единое мнение. Если бы дело было бытовое, мнения бы разошлись. Поэтому здесь задача у адвокатов была изначально сложнее, чем в простом деле. Они должны были это понимать.

– А в чем заключалась задача прокуроров?

– Прокуроры были совсем не артистичны. Они не работали на присяжных. Говорили сухо, штампованными фразами. Это было неинтересно. Но, с другой стороны, они совсем не раздражали. Когда адвокаты заигрывались, это начинало раздражать. А прокуроры – нет. Может быть, в таком деле прокурорская сухая, казенная манера смотрелась выигрышней адвокатской.

– Говорят, что судебное заседание напоминает спектакль. Вы с этим согласны?

– Да, согласен. Это театр. Но только в этом спектакле я не чувствовал себя актером. Я был зрителем. Находился в постоянном напряжении.

Мне показалось, что, и отвечая на мои вопросы, Валерий Иосифович Механик был напряжен, как будто продолжал исполнять свой долг в коллегии присяжных.

– Почему вы не могли расслабиться? Почему вы и сейчас продолжаете чувствовать себя скованно?

– А вы, голубушка, кажется, совсем расслабились. От чая, что ли? Позволяете себе задавать такие вопросы, которые имеют мало отношения к социологии, скорее к психологии. Почему в суде все было так напряженно и непросто? Да потому что с самого начала были установлены определенные ограничения. Ведь не случайно я и сейчас не могу с вами говорить обо всем. Признаюсь: были среди нас люди особенно любознательные. Когда нас выгоняли в совещательную комнату, они выходили в коридорчик, чтобы послушать, о чем говорится в зале. Но вообще-то эта самая любознательность особенно не приветствовалось.

«Какого черта я сижу здесь и распиваю чаи с этим стариканом, прикидываюсь социологом, а он строит из себя серьезного ученого и изо всех сил старается скрыть от меня правду. Попробую расколоть его и заставлю сказать хоть что-то», – наконец решила я, не в силах продолжать это затянувшееся интервью.

– Валерий Иосифович! И все-таки – когда сформировалось ваше мнение о виновности-невиновности подсудимого? Почему вы в конце концов решили, что он виноват?

– Точно я вам сказать не могу. Наверное, это произошло в последней трети или четверти процесса. Изначально я был другого мнения. Я был, что называется, в протестной категории. А потом постепенно сдался. На самом деле, мы с вами говорили про адвокатов, про прокуроров, про судью, но совсем ничего не сказали о свидетелях. А они, между прочим, были важнейшей частью процесса. Они предоставляли основную информацию, и это было важным. Когда нам читали документы, показывали бумаги, это, безусловно, на нас влияло. Но смысл написанного в документах не всегда однозначен. Его можно понять по-разному. Совсем другое, когда слушаешь и видишь живого человека. Не раз бывало так, что свидетели, вызванные обвинением, работали в пользу защиты. Лучше, чем сами адвокаты. И это для меня было удивительно.

– Разве это не говорит о том, что подсудимый – невиновен?

Механик улыбнулся:

– Не все свидетели были столь «противоречивы». Таких была всего парочка. Может быть, это тоже своего рода театр. Я не хочу пускаться в догадки. Это слишком сложно.

– И все-таки: какое впечатление на вас произвел подсудимый?

– Он показался мне вполне искренним. Но, тем не менее, человеком, совершившим деяние.

– Валерий Иосифович, мне что-то не верится, что вы не сожалеете о своем решении.

Уже задав этот провокационный вопрос, я поняла, что допустила большую ошибку. Валерия Иосифовича Механика как будто подменили. Куда девались его обходительность, галантность и вежливость? Он отставил чашку с чаем, снял очки. Мне даже показалось, что у него заходили желваки. Похоже, последний вопрос вызвал у математика почти ярость. Правда, он быстро взял себя в руки и ответил:

– Вообще-то, прежде чем голосовать, я имею привычку думать. Сожалею о судьбе человека. Безусловно. Это гуманитарная сторона дела. Но решение есть решение. И я к нему пришел по совокупности своего жизненного опыта и того, что я услышал.

Я понимала, что с минуту на минуту хозяин укажет мне на дверь, но все-таки решила уточнить:

– Значит, это было продуманным решением?

Механик, за минуту до этого, казавшийся раздраженным, внезапно успокоился, как будто что-то решил для себя, и устало ответил:

– Решение было обдуманным. Но я ведь уже говорил вам, что изначально оно было другим.

Потом он в очередной раз снял очки, посмотрел на меня и как то жалобно спросил:

– Барышня, зачем вы меня мучаете? Я ведь больше вам ничего не скажу. И так уже, сам не знаю почему, сказал больше, чем мог. Давайте закругляться.

Валерий Иосифович не понимал, почему он «купился» на эту социологиню. Зачем согласился с ней говорить? Зачем пустил ее к себе в квартиру? Наверное, чувство вины. С кем-то хотелось поговорить об этом деле. Вроде как очиститься. Ведь все равно уже ничего нельзя изменить…

– Давайте вернемся к вопросам, – наконец сказал Механик и вздрогнул. То же самое несколько раз повторял в совещательной комнате Роман Брюн, когда они обсуждали вердикт.

Мне стало его жаль. Я собрала чашки, поставила их в раковину и собралась уходить.

– У меня к вам последний вопрос. Он совсем безобидный. Как вас вызвали для участия в процессе?