Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

Тем временем смерти продолжались, вид бесконечных погребальных дрожек производил самое угнетающее впечатление на жителей столицы – и Николай I решил запретить дневные похороны жертв эпидемии. «Северная пчела», 3 июля: «В следствие объявленной Полициею Высочайшей воли, умершие от холеры впредь имеют быть хоронимы не днем, а ночью».

Эпизод, описанный Александром Павловичем Башуцким, явно последовал вскоре за этим запрещением: «Супруга генерала от артиллерии Г.А. И-а, совершенно здоровая, веселая, красивая, беззаботная и вовсе уже не нервная и не боязливая женщина лет сорока, жила на Литейном в одном из домов, ближайших к Невскому проспекту; она любила открывать окно между полуночью и двумя часами, чтобы подышать прохладой и насладиться спокойствием ночей, составляющих прелесть Петербурга. Холера была тогда в самом разгаре; больницы жадно глотали людей днем и отдавали их земле ночью, чтобы не смущать еще более сильно смущенных жителей. И-а слышит отдаленный и какой-то странный звук, неприятно врезывающийся в эту тишину: что такое? Звук ближе, ближе, она выглядывает из окна, мимо нее тянутся роспуски, она считает гробы: 11 на одних! Зрелище не совсем успокоительное. За роспусками другие, третьи, четвертые, впечатление усиливается; пятые, десятые, что это?.. двенадцатые, тринадцатые!.. сто двадцать семь мертвецов в одном поезде и только из одной, как она полагает, Мариинской больницы, которая тут почти рядом!.. Это ужасно! Она звонит девушку: ей дурно. Через четверть часа является доктор ведомства ее мужа; даются лекарства самые действенные, предписывается ванна, из которой больную выносят на кровать, чтоб умереть в жесточайшей холере к утру…»

Башуцкий пишет о Елизавете Ивановне Игнатьевой, супруге директора Артиллерийского департамента Военного министерства Гавриила Александровича Игнатьева; ей было сорока два. Похоронили генеральшу на Смоленском холерном кладбище.

И еще один эпизод, с рассказом Башуцкого перекликающийся. На этот раз рассказчик – писательница Мария Федоровна Каменская, а героиня – супруга Алексея Гавриловича Марфа Афанасьевна, запечатленная своим мужем в известном портрете. Она тоже умерла от холеры в эту эпидемию, причем умерла, как пишет Каменская, «чисто от страха»: «Она так боялась холеры, что закупорила все свои окна и сидела впотьмах. Раз ночью ей понадобилось взять что-то с окна, она приподняла занавеску и, как нарочно, увидала, что со двора их выносили гроб; этого было довольно, чтобы ее в то же мгновение схватила скоропостижная холера, и она в страшных судорогах к утру окончила жизнь. Две дочки ее, которые не захотели жить без своей мамы, нарочно для того, чтобы заразиться от нее и умереть, сняли с покойницы чулки и надели себе каждая по одному чулку на ногу, но, к великому отчаянью их, обе остались живы, что, кажется, ясно доказывало, что холера от носильных вещей не приставала».

Удивительное дело: если заглянуть в официальную статистику болезней и смертности тех дней, кажется, что все уже начало идти на лад:

2 июля – 482 заболевших и 272 умерших;

3 июля – 383 заболевших и 251 умерший;

4 июля – 394 заболевших и 216 умерших;

5 июля – 317 заболевших и 193 умерших;

6 июля – 324 заболевших и 175 умерших;

7 июля – 314 заболевших и 179 умерших.

6 июля объявили и монаршее повеление о том, что «учрежденные в разных местах карантины и кордоны должны быть сняты». Однако петербуржцы радоваться не спешили. Хотя бы потому, что холера была еще очень сильна. И потому что каждая смерть становилась трагедией. Причем умирали во многом те, кому бы еще жить и жить. Горожане уже не стереглись больниц и врачей; Константин Яковлевич Булгаков писал брату 6 июля: «Наши все беспокойствия кончились. Теперь все охотно идут в больницы, как увидели, что болезнь точно существует и не шуточная».

В те дни открывались новые больницы: 5 июля, например, почти одновременно освятили сразу две – на 170 кроватей в Каретной части столицы, и на 25 кроватей на Петербургской стороне, – и это были далеко не последние открытые в холерной столице стационары.

И какая уж, в самом деле, шуточная? Граф Александр Федорович Ланжерон, выдающийся военачальник времен Отечественной войны 1812 года, чьим именем названа часть Одессы, холеры опасался чрезвычайно. Петр Андреевич Вяземский записывал позже: «Граф Ланжерон, столько раз видавший смерть перед собою во многих сражениях, не оставался равнодушным перед холерой. Он так был поражен мыслью, что умрет от нее, что, еще пользуясь полным здоровьем, написал он духовное завещание, так начинающееся: умирая от холеры и проч.».

Полное здоровье длилось недолго: опасение Ланжерона сбылось, он скончался от холеры 4 июля 1831 года. Со гласно завещанию, его тело перевезли из Петербурга в Одессу, где и похоронили. В один день с Ланжероном в столице скончались и еще два известных человека: старейший столичный книгопродавец Иван Петрович Глазу нов, незадолго до того пожертвовавший значительную сумму на борьбу с холерой (погребен на Волковском), и архитектор Василий Алексеевич Глинка. Последний, по воспоминаниям писательницы Марии Федоровны Каменской, «приехал из должности, покушал с аппетитом ботвиньи со льдом, и к ночи уж его не стало». После чего «за Василием Алексеевичем пришли с ног до головы засмоленные люди и в ту же ночь похоронили его на Смоленском холерном кладбище». Ботвинья – популярнейшее тогда первое блюдо, в холеру очень опасное, и состоявшее из «летнего» супа с зеленью, отварной рыбы и льда. Ботвинья еще встретится читателю в этой книге – в том неутешительном контексте. Можно предположить, что особо опасен в этом блюде был лед: замороженная невская вода вовсе не теряла своих губительных свойств…

Александр Федорович Ланжерон

Примерно в те же дни холера похитила еще одного военачальника, героя Отечественной войны 1812, чей портрет в Военной галерее Зимнего дворца висит недалеко от портрета Ланжерона. Генерал Василий Григорьевич Костенецкий снискал себе славу на полях сражений, но перед эпидемией тоже не устоял.

А 7 июля вечером занемог и доктор Матвей Яковлевич Мудров, к рекомендациями которого прислушивались все горожане. Многократно уже упомянутый Константин Яковлевич Булгаков замечал в одном из писем брату: «Мудров бедный все храбрился и особливо за обедом не берег себя; только и твердил: что Мудров ест, то все есть могут».

Однако холера оказалась сильней. Сохранилась легенда о том, при каких обстоятельствах обнаружился его смертельный недуг: «Побуждаемый любознательностью, он отважился на подвиг неслыханный: выразил желание вскрыть труп холерного. Молодой доктор В.И. Орлов вызвался помогать профессору, который безотлагательно приступил к делу… но едва взял нож, как почувствовал себя дурно: обнаружились признаки злейшей холеры, и на другой день Мудров скончался».

Василий Григорьевич Костенецкий

Холерное кладбище на Выборгской стороне стало последним земным пристанищем доктора Мудрова; на надгробной плите его поместили пространную надпись (приводим ее в изложении исследователя петербургских некрополей Владимира Ивановича Саитова): «Мудров Матвей Яковлевич, старший член Медицинского Совета, доктор холерной центральной комиссии, профессор и директор Клинического Института в Московском Университете, д.с.с. и разных орденов кавалер. Окончил земное поприще свое после долговременного служения человечеству на христианском подвиге подавания помощи зараженным холерою в Петербурге и пал от оной жертвою своего усердия, р. 23 Марта 1776, ум. 8 Июля 1831. Жил 55 л.».

8 июля стало датой смерти еще одного видного деятеля того времени, статс-секретаря императора Александра I сенатора Петра Степановича Молчанова. Вот уж кто стерегся от холеры, как мог – но все предосторожности оказались тщетны. Петр Андреевич Вяземский свидетельствовал: «В то время холера начинала разыгрываться. Молчанов очень боялся ее. По возвращении своем в Петербург он наглухо заперся в своем доме, как в крепости, осажденной неприятелем. Но крепость не спасла. Неприятель ворвался в нее и похитил свою жертву».