После Чернобыля. Том 1

    Красивый он был мужик. На фото вьющаяся, густая, русая зачесанная вверх шевелюра, выразительное, устремленное вперед продолговатое, пропорциональное русское лицо, крутой подбородок, четко обрисованы умеренной полноты губы; резковатый с искринкой взгляд над прямым крупноватым, чуть заостренным носом. Улыбается. Вообще, во всем облике его — веселость и лихость, что ли. Женщины, вероятно, были к нему неравнодушны.

   Валерию Ходымчуку было 30 лет. Его повсюду любили за душевную щедрость, открытость и прямоту, за добросовестность в любом деле, за которое принимался, за профессионализм, за то, что умел быть хорошим товарищем. Портрет старшего оператора ГЦН Ходымчука до аварии был на доске почета: лацкан украшал орден “Знак Почета”. И орден Трудовой Славы второй степени ему вручен до аварии.

   Ходымчука “вычислили”: по сигналу начальника смены все собрались у блочного щита управления и, стараясь перекричать друг друга от грохота, стали подсчитывать, кто должен находиться в этой смене, кто — гость и пытались понять, что же вообще произошло и как овладеть ситуацией. Вспышки света высвечивали приборные панели, пульт управления, людей; стали ясны направления поисков людей, отрезанных завалами. Не возвращался только Ходымчук. И никто не мог сказать, что его искать бесполезно. Его искали В.И. Перевозченко, В.В. Головатюк, B.C. Кириенко, В.В. Диченко, Ю.П. Юдин, В. Шкурко, С.В. Камышный, трижды А. Ювченко. Будь на его месте любой другой человек, искали бы все равно. Но мысль потерять Валерия казалось дикой. И его упорно искали несколько часов подряд в черноте помещений с заваленными входами и выходами, в грохоте обвалов, задыхаясь от дыма и радиоактивной пыли — до тех пор, пока сами не стали терять сознание, пока не были вынуждены подчиниться приказу покинуть станцию с приходом новой смены, то есть после семи утра. Многие вскоре погибли в московской шестой больнице Института биофизики Минздрава СССР. В Москве действует и городская больница № 6. Однако здесь и далее по тексту имеется в виду больница института, или, как ласково ее называют чернобыльцы,— “шестерка”.

   Обязательность таких детальных поисков с риском для собственной жизни не обозначена в инструкциях. Лишь в общих чертах там записано, что в случае опасности начальник смены должен помочь пострадавшим, должен организовать спасение персонала.

 Масштабы поисков — дело совести”,— говорил мне начальник смены турбинного цеха Г.В. Бусыгин... В 1992 г. он умер от болезни крови.

     … Погиб Анатолий Харлампиевич Кургуз, старший оператор центрального зала реакторного отделения четвертого блока. Услышав взрыв, он посмотрел в зал. Людей не было, сплошной туман. Оттуда валил раскаленный радиоактивный пар. Зал сообщался с общей проходной комнатой, за которой была операторская. Пар закручивался зловещими клубами. Ясно, что в центральном зале работать невозможно. Пар неизбежно отрезал бы путь к отходу его подчиненному, оператору Олегу Генриху. Бывший моряк знал: если горит отсек, его надо герметизировать. И он пошел в пар. Закрыл тяжелую гермодверь из центрального зала. Вывел Олега. «Вывел» - это не совсем точно. Они двигались наощупь, почти ползком. За ними валились перекрытия, оглушительно трескались стены. Вместе, как братья, в полном мраке они потом бегом бежали по лестнице, казавшейся бесконечной – спускаться надо было с большой высоты. Теперь уже худенький Олег тащил плотного Анатолия. Обоих отправили в больницу. Позже Олег скажет: «Я обязан жизнью Толе Кургузу».

   А ведь кажется, что это было совсем недавно. В вестибюль станции вошли четыре веселых моряка, среди них – Анатолий Кургуз. Все молодые и холостые. Все четверо отслужили на Камчатке положенное время и теперь прибыли «в распоряжение» ЧАЭС. Смотреть на них было удовольствие... Да, кажется — это было вчера. Но с тех пор они обзавелись семьями и детьми.

   Анатолий на флоте был штурманским электриком. Когда “на гражданке” его определили старшим оператором реакторного цеха было видно: и здесь парень на своем месте. Но после двух незначительных ошибок Кургуз сам потребовал перевода его в рядовые операторы.

   — Была в характере Анатолия такая черта: быстро сориентироваться в обстановке, быстро принять решение, если надо, самому же его осуществить. Проверять исполнение не было необходимости: как говорится, умрет, а сделает... Как горько, что в приложении к Анатолию это выражение оказалось не фигуральным, а буквальным. “Его все знали. И все любили”, — вспоминает Г.И. Рейхтман, много лет после аварии работавший начальником четвертого, разрушенного блока ЧАЭС (цел или нет, но контроля требует).

   — Анатолий был немного старше меня, но гораздо опытнее, — вспоминает О. Генрих. — В Припяти мы жили в одном доме, я часто видел его во дворе — с женой и двумя детишками — для них у Толи всегда находилось время. Даже на общественные субботники приводил сына и дочку — пусть приобщаются. Еще любил рыбалку: втянули ребята из нашей смены. Непоседа, любил всякую работу сделать быстренько, чтобы не оставалось на потом. И другим помогал. Я не раз к нему обращался. Открытая у него была душа. Вот недавно совсем, в апреле собрались мы всей сменой, и Валерий Иванович Перевозченко, и Леша Топтунов — пошли в биллиардную. Толя, как обычно, — заводила... Это была последняя наша встреча всей компанией вне цеха. Создавалось впечатление, что он никогда не грустил. И накануне он шутил, смеялся, сочинял и читал стихи. Он много знал шуток, прибауток, басен, рассказывал про службу на флоте (на станции есть и другие бывшие моряки, даже день военно-морского флота сообща отмечали).

   ...И вот Анатолий Кургуз, молодой мужчина среднего роста и крепкого сложения на переходной галерее станции корчился от боли. Его рвало. А он смеялся. Даже пел...

   В московской больнице при виде Кургуза содрогнулся Николаи Михайлович Елманов, дозиметрист с сорокалетним стажем, видавший и перевидавший в своей жизни немало. Лицо Анатолия было обожжено так, что его правильнее назвать сплошной открытой раной... Но он улыбался! Я помогал его переодевать и выполнять другие процедуры. Он до такой степени был облучен, что мне потом пришлось выбросить и свою одежду, — рассказывает Елманов. — Кожа с лица свисала клочьями. Сошла кожа и на ногах их тоже забинтовали. В больничной палате рядом лежал Виктор Дегтяренко, коллега. К ним зашли друзья из других палат, чтобы помочь написать письма женам. И Анатолий опять пытался засмеяться и потребовал: “Напиши, что две царапины. Нечего ее беспокоить. И еще напиши, что скоро ходить буду...”

    — Выкарабкаемся, Толя, — послышался однажды голос Олега Генриха в открытую дверь палаты.

    — Тогда я поеду в свою деревню и стану пастухом, — ответил Кургуз.

    Он умер одним из первых. С фотографии улыбается мужественное, красивое молодое лицо.

Неоднозначно была воспринята посторонними личность начальника смены № 5 четвертого энергоблока (НСБ) А.Ф. Акимова. Поначалу кто-то регулярно выбрасывал цветы с его могилы на Митинском кладбище в Москве. И только жена не уставала повторять сыновьям: “Наш папа — хороший человек”. Акимов руководил испытаниями, в результате которых взорвался четвертый энергоблок. По официальной версии первоначально получалось, что к катастрофе привели именно его неверные решения и действия. Однако коллеги с этим не были согласны (позднее об этом — более детально). Вот что написали они для экспозиции Центрального музея Министерства по чрезвычайным ситуациям РФ: “А.Ф. Акимов первым определил масштаб аварии, принял меры для вывода персонала из зоны разрушений. Не считаясь с опасностью для жизни, выяснил состояние механизмов и определил значение параметров непосредственно по месту размещения оборудования. Организовал блокирование помещений вокруг зоны разрушений, чем предотвратил распространение радиационного заражения. Оберегая жизни подчиненных, Акимов прибегал к их помощи только в тех случаях, когда не мог выполнить работу один”...