Литература мятежного века

По крайней мере литературный герой "Отречения" во многом честнее, благороднее и умнее многих реально существующих людей - Петр Брюханов не прибегает ко всякого рода оговоркам и уловкам по поводу своих убеждений он их не менял до конца. Передав медсестре на хранение секретные бумаги академика Обухова, он умирает с чувством исполненного долга. Он - человек, несущий на себе тусклые отблески догорающего мятежного века.

"Каждому своя судьба, - скажет Захар Дерюгин , выслушав рассказ медсестры о последних часах внука Петра, - по другому ему нельзя было земля у нас такая проклятая, по-божески не выходит. Совесть его доконала, хорошо жил, хорошо помер..." - "Самое главное-то вылетело, бумаги передала, а последние его слова запамятовала, спохватилась сестра. - Ты, говорит, деду обязательно скажи одно: "Я за всех за них, за деда, за отца, за всех полной мерой... Нет больше никакой крови... никакой грязи, обязательно, мол, скажи... Наново пойдет круг". - "Так и сказал - наново?" - "Так и сказал...""

А некоторое время спустя, мать Петра в страхе и надежде попросит внука: "Вскрывай (пакет с бумагами - Н.Ф.), здесь твоя судьба, Денис, я чувствую. До сих пор настойчиво ищут какие-то важные бумаги академика Обухова... обыски, допросы, провокации. Вскрывай, свет всегда приходит в самый невыносимый час. Твои сыновья должны вырасти русскими людьми, они должны заново начать и выстроить Россию".

И здесь мы подошли к вопросу глубокого трагизма, с особой силой прозвучавшего в заключительном романе трилогии. Вообще трагизм пронизывает весь художественный мир Проскурина. Трагизм ощущается даже в его сатире, полной смеха и сарказма. Речь идет не о мировоззренческом драматизме выдающегося художника и не о трагедии как жанре, а о состоянии народного сознания, каким оно предстает в творчестве художника.

Но сначала вкратце о трагическом жанре. Мир трагедии - огромен и бескомпромиссен. Тут нет места "золотой середине" либо ленивой выжидательной мысли: здесь главенствует невероятное напряжение в отношениях между людьми. Если, скажем, прямая, плавно текущая линия в живописи создает впечатление спокойствия и безмятежности, то линия изломанная, угловатая выражает, напротив, тревогу, борьбу, страдание. Разное состояние линий означает и различное звучание, а стало быть, разное жанровое видение художника. В комедийных сюжетах господствует, условно говоря, безмятежная линия: в искусстве трагедии - идея спокойной прямой линии по сути отсутствует: трагедия близка к взрывоопасному динамизму линии изломанной и деформированной. Отсюда предельная напряженность чувства и мысли. "Трагедия - это слишком высоко для мира, где почти все "страдания" возникают в борьбе за право собственности на человека, на вещи и под лозунгом "борьбы за свободу" часто борются за расширение "права" эксплуатации чужого труда, - отмечал Максим Горький. Мещанин, даже когда он "скупой рыцарь", все-таки не трагичен, ибо страсть к монете, к золоту уродлива и смешна, Вообще в старом, мещанском мире смешного столько же, сколько мрачного. Плюшкин и отец Гранде Бальзака - нимало не трагичны, они отвратительны. Чем, кроме количества творимого зла, отличается Плюшкин от мещан-миллионеров, неизлечимо больных страстью к наживе? Трагедия совершенно исключает пошлость, неизбежно присущую мещанским драмам. Когда в зоологическом парке дерутся обезьяны - разве это трагедия?

"Тихий Дон" Шолохова показал, что новая эпоха несет в себе конфликты высочайшего трагического накала и крупные человеческие характеры. Мир рождался в муках, в титанической борьбе за свое утверждение. Это видел и понимал Горький, о чем свидетельствуют его слова, сказанные на Первом съезде советских писателей: "Мы вступаем в эпоху , полную величайшего трагизма, и мы должны готовиться, учиться изображать этот трагизм в тех совершенных формах, как умели изображать его древние греки". В этих словах проявились настоящая историческая точка зрения на развитие жанра трагедии.

Между тем, на пути трагического искусства возникли большие трудности. Если сатира, несмотря на всяческие оговорки, уже вначале 30-х годов получила прописку по ведомству драматургии и театра, то к трагедии продолжало сохраняться осторожное, а нередко резко отрицательное отношение, заключенное в вопросе: возможна ли вообще советская трагедия? "В социалистическом обществе трагедия немыслима принципиально!" провозглашали "неистовые ревнители", поскольку там, где нет враждебных друг другу классов, там, трагедий быть не может. Более осторожные твердили: "В нашей жизни есть борьба, но нет трагизма, поэтому не может быть и трагедии". А те лишали жанр социально нравственной сути: "До тех пор, пока существует смерть, будет существовать и трагедия". Автор знаменитой "Оптимистической трагедии" Вс. Вишневский недоумевал: "Мне странно, что приходится ставить вопрос о том, нужна ли трагедия или не нужна... Правду жизни, правду истории, написанную с полной отдачей, никогда не вырубишь - она существует и будет существовать... Я думаю, что даже и в бесклассовом обществе жизнь будет построена отнюдь не на одних улыбках - жизнь остается жизнью, страсти не будут сняты! Верю в тему продолжения борьбы, в дерзания людей!" Вс. Вишневский ратовал за о п т и м и с т и ч е с к у ю т р а г е д и ю, которая призвана отныне процветать в литературе и на театральной сцене.

И тут случилось нечто парадоксальное. "Оптимистическая трагедия" (это жанровое определение пьесы Вишневского, вынесенное автором в ее название в силу своей смысловой двойственности) превратилась в универсальный и для всех обязательный ключ к прочтению любой трагедии. То же, что сим ключом не отпиралось, отвергалось как ненужное и даже вредное, например шекспировский "Гамлет". Отбрасывалась и "Оптимистическая трагедия", которую на словах, хвалили, но в течение двадцати лет не ставили; ею заклинали настоящих и мнимых противников трагического в искусстве, но не включали в репертуар.

А ларчик просто открывался: трагедию сводили к торжественно-патетическому. Александр Довженко так объяснял сложившуюся ситуацию: "Руководимые ложными побуждениями, мы все, за исключением одного, может быть, Шолохова, изъяли из своей творческой палитры страдание, забыв, что оно является такой же величайшей достоверностью бытия, как счастье и радость. Мы заменили его чем-то вроде преодоления трудностей... Нам так хочется прекрасной, светлой жизни, что страстно желаемое и ожидаемое мы мыслим порой как бы осуществленным, забывая при этом, что страдание пребудет с нами всегда, пока будет жив человек на земле, пока будет он любить, радоваться, творить". По тем временам (в пору II съезда писателей СССР) это было смело, хотя и грешило, скажем так, неким академизмом.

А пока из трагедии изгоняли высокое философское начало, лишая ее могучей очистительной силы и правды.

Но вот есть еще одна характерная особенность трагического, а именно: катарсис, очищение, как следствие сопереживания зрителя (читателя). Трагический герой наделен разнообразными чертами человеческого характера, естественен и одновременно трагичен и героичен, вместе с тем его удел человеческое страдание. В связи с этим представляется весьма любопытным суждение Наполеона о трагедии. В своих мемуарах он писал: "Трагедия воспламеняет дух, поднимает сердце, она может и должна создавать героев. Если бы Корнель был жив, я сделал бы его принцем..."

Однако, спустимся с холодных теоретических высот на землю. Итак, в основе трагедии лежит острый социально-нравственный конфликт, сила коего определяется как исторической обусловленностью причин, вызвавших его к жизни. Главный герой проскуринской трилогии обладает качествами, которые вызвали в обществе глубокую симпатию, поскольку он отражает общее стремление раздвинуть границы человеческих возможностей. Жизненность, бушующая стихия страстей, неукротимость его определяют непоколебимость и гражданскую активность. Дерюгин несет на своих плечах груз сложнейших вопросов времени, в известном смысле заключает в себе сущность народного бытия. Поэтому и отношение к нему нравственно-социальное. Стало быть, трагедией не являются всякого рода драматические происшествия или печальные события (убийство соперника, кровавые распри, несчастные случаи и т.д.).