Литература мятежного века

- Занятно и грустно и в самом себе было наблюдать такую эволюцию, как бы внутреннюю схватку двух начал, двух противоборствующих миров, уравновешивающих друг друга и составляющих одно целое. Да, да, писатель большой, нужный, русский, говоришь ты себе, но тут же какой-то внутренний бес шевельнется в тебе и вкрадчиво спросит: что же здесь от русского и от русскости под ровной, стеклянной поверхностью, почему же ни одно, даже самое горячее сердце не защимит и не вздрогнет на протяжении десятков и сотен монотонных страниц и диалогов, и разве завершение всей жизни этого странного творца "Пирамиды" не его же "Русский лес", всего лишь опрокинутый в зазеркалье вместе с Грацианским, только под иным именем, опрокинутый от беспомощности и страха перед подлинной жизнью с ее кровью, грязью и с ее божественным прозрениями и взлетами, с ее сжигающими страстями и свершениями? Ведь под такую лесную зазеркальную сень, затянутую нейлоновым сумрачным небом не вступит ни одна человеческая душа, там никогда не прозвучит ни детского голоса, ни девичьей песни или оклика, - под нейлоновыми небесами никогда не вырастет съедобного гриба или сладкой ягоды, - там нормальному человеку просто нечего искать.

- Вы правы: "Занятно и грустно"... А возможно и драматично. Кажется, Леониду Максимовичу, всю жизнь что-то мешало быть самим собой, раскованным и искренним. Что было причиной?

- Тут есть над чем подумать. Но вернемся к началу беседы. На юбилейном вечере Леонида Максимовича Леонова выступали профессиональные патриоты, а некоторые по совместительству и глубоко законспирированные либералы. Говорили Феликс Кузнецов, Валерий Ганичев, Валентин Распутин, собравшиеся привычно слушали гладкие, уже много раз обкатанные фразы о России, о подвиге, о служении истине; ораторы старались перещеголять друг друга и особенно в отношении последнего труда Леонида Максимовича "Пирамида" творения, как уже говорилось выше, совершенно непостижимого, в котором была предпринята попытка с начала и до конца осмыслить и объяснить бесконечность и ее природу, что уже само по себе есть чудовищная ересь, вызывающая хаос и распад сознания, - кто может выдержать этот распад на протяжении почти двух тысяч страниц? Но записные ораторы ходили хитрыми кругами, и все было ясно, что они хотят прослыть очень мудрыми и проницательными. Правда, один из выступающих, Юрий Бондарев ограничился простой, хоть и романтической характеристикой самого юбиляра и природы его дарования и оказался в явном выигрыше.

- А хочется воскликнуть, о Господи, и в самом деле чуток и правдив, страшен русский язык! Он мгновенно, едва кто-либо успевает произнести несколько слов, тотчас выявляет своего и чужого, друга и врага, стоит только прислушаться сердцем и вы сами тоже по двум, трем фразам тотчас определите, кто же перед вами в действительности.

И здесь в Октябрьском зале, сразу после первых же казенных слов ведущего, повеяло холодноватой прохладцей, никому здесь по-настоящему не было никакого дела до Леонова, и все говорили только для самих себя. Ни живого слова, ни проблеска оригинальности, все нахватано со стороны, и инородческая скороговорочка Распутина под сибирско-бурятскую народность, лишь еще больше подчеркивало холодную казенную лощеность Ганичева или Кузнецова, их отшлифованный в долгих закулисных интригах ораторский артистизм. Конечно, этого мастерства нельзя было ставить кому бы то ни было в вину, всякий добывает хлеб насущный согласно своей природе и дарованиям, но наблюдать подобное столоверчение тоже тяжело, хотя и приходилось терпеть. И когда Ганичев, ведущий вечера, предложил мне выступить, я отказался. На юбилейном вечере нельзя было высказывать свои мысли о творчестве Леонова, прихлынувшие в последнее время, да и неожиданная как всегда смерть Анатолия Иванова, о чем перед началом вечера сообщил в начале вечера Ганичев, придавила душу.

- Мы с Ивановым уже несколько лет не виделись, изредка лишь звонили друг другу, и вот теперь предстояли лишь похороны и, вероятно, бессмысленные, никому ненужные речи. Зачем? Что можно добавить к тому, что уже сказано усопшим в жизни? Леонид Максимович Леонов был художником совершенно иного плана, чем Иванов, навечно осчастливленный характеристикой Горького. Как талантливый, даровитый юноша, Леонов через всю жизнь пронес эту словесную медаль, пожалованную пролетарским гением, пронес, пожалуй, даже с затаенной гордостью. Оба, и Горький, и Леонов никогда не любили народ, они оба всегда писали народ как бы сверху, как сторонние наблюдатели или даже препараторы, у Анатолия же Иванова, несмотря на ряд натуралистических излишеств, привнесенных в его талант, пожалуй, сибирскими инородческими примесями, то есть неимоверно живучими присадками азиатчинки, из страницы в страницу в его романах переливалась живая горячая кровь художник чувствовал из самого народного чрева, он сам являлся народом, обретшим внутренний творческий голос.

Вот об этом я и думал, слушая высокомудрые речи выступающих - смерть вновь не только ставит точку, но и подводит итог.

- Анатолий Степанович Иванов был связан в жизни со мной многими невидимыми нитями, мы с ним оказались ровесниками, были вынуждены шагать плечом к плечу во времени, в катастрофическом, роковом для России двадцатом веке, оба попали в самый эпицентр событий, перебравшись почти одновременно на жительство в Москву и оба оказались в самом раскаленном слое идеологических противоборствований времени. Он был крайне осторожен и недоверчив даже в отношении ближайших друзей - шло это, как уже отмечалось, от его угрюмого сибирского характера, порождения географических особенностей сибирских условий - здесь тысячелетиями кипела борьба за выживание, нужно было или победить, или погибнуть, здесь нужно было, сжав зубы до хруста, вечно идти только вперед, и все эти обстоятельства глубинно отразились в творчестве Анатолия Иванова, так никем еще и не осмысленного, неизученного хотя бы приблизительно. Его природные сибирские типы относятся к высоким достижениям в русской литературе ХХ века - это не те спирахетические, бескровные, почти бесполые тени, что бродят из рассказа в рассказ, из повести в повесть у Валентина Распутина, отчасти и у Василия Белова, совершенно не сознающие зачем они, и не понимающие и, главное, не стремящиеся понять, куда себя приткнуть, зато оглашающие пространства вокруг ахами и стенаниями, вызывающими, в свою очередь, стоны и слезы восторга и умиления у русскоязычной критики и прочих, зело либеральствующих элементов в основном существующих за счет русского народа, у так называемых высших интеллектуалов и политиканов... У Анатолия же Иванова в романах и повестях народ крепкий, здоровый, забрось его на необитаемый остров совершенно голого, он тут же довольно прилично оденется, дом себе выстроит, железа и золота накопает, жену и на безлюдье отыщет и умыкнет, детей народит. И вновь закипит в пустынном досель месте деятельная народная жизнь, в самых стратегических местах вырастут шумные города, возвысятся храмы, корабли с товарами поплывут во все концы мира.

Такая литература нашим правящим демфашистам, тем паче еще более фашиствующим либералам ни к чему. Она для них смерть, она мешает им подавить волю и сознание народа окончательно, а без этого ни в каком ярлыке на вечное господство над миром нельзя быть уверенным.

- Простите Петр Лукич, что прерываю ваш монолог об Иванове, но я впервые, а потому с волнением, слышу по-мужски требовательное, с большой любовью произнесенное слово писателя о писателе... А то все как-то... да и вспоминать не хочется...

- Иванов закончил свой жизненный и писательский путь эпопеей "Вечный зов", несмотря на явные просчеты и недостатки, особенно в военной части, но получившей второе мощное дыхание в телевизионном, многосерийном прочтении. Леонид Леонов закончил долгое, почти вековое странствие многотрудной "Пирамидой", книгой странной, обращенной больше в потустороннюю ипостась жизни, если она есть, по своей мрачности и безысходности напоминающую знаменитую "Книгу мертвых" из шумерских времен. Не всякий, рискнувший войти в леоновскую "Пирамиду", может благополучно из нее выбраться, здесь от реальной живой жизни уже ничего не осталось, здесь возникают и рушатся миры уже за гранью постижимого мыслью человека...