Дневник. Том 2

и роман был бы отличным, если бы у автора хватило смелости

выбросить оттуда свой старый припев о чистоте и наготе, кото

рые на сей раз сливаются у него воедино. <...>

Суббота, 31 мая.

Сегодня утром принцесса, перед отъездом в Сен-Гратьен с

супругами де Ниттис, дала прощальный завтрак.

Вечером обед у Маньяра из «Фигаро», с Дюкенелем, с сочи

нителем неважных кантат — неким Буайе, толстяком Буагобе,

супругами де Ниттис. Покидаешь это общество с грустным

чувством. Там отрицают все: родину, любовь, преданность ли

тературе, словом, все, что достойно уважения честных душ, —

но не в форме чистого и горького скептицизма, а с вульгарным

344

хихиканьем и выкриками: Nada! 1 Я заметил, что балагурство

у директоров театра заменяет им дипломатию: в этом заклю

чается их искусство умолчания и молчания.

Мой милый Доде чересчур балованное дитя. Вся печать поет

аллилуйю его «Сафо», продажа ее даст ему сто тысяч, его книга

убивает все другие и мою, в частности, — и вот, нескольких ца

рапин достаточно, чтобы он стал недовольным, раздражитель

ным, желчным. Когда я, уединившись в оконной нише с г-жой

Доде, выразил ей сожаление об этой чрезмерной его чувстви

тельности и напомнил о свирепых нападках, которым сам не

давно подвергся, она прервала меня, сказав: «Но вас осыпали

и восторженными похвалами!» — «Да, несколько неизвестных

юнцов, имеющих, дай бог, полтора десятка читателей...» — воз

разил я. Что же, остается признать, что у него очень рас

строены нервы, у моего милого Доде.

Воскресенье, 8 июня.

Готье, чтобы передать природу, обращался за помощью

только к своим глазам. С того времени все внешние чувства пи

сателей стали участвовать в переложении пейзажа прозой.

Фромантен привлек к работе ухо и написал свой превосходный

отрывок о безмолвии пустыни *. А сейчас на сцене появляется

нос: запахи, аромат страны, будь то каменные плиты Централь

ного рынка или уголок Африки, — мы узнаем их у Золя, у

Лоти. И право, у обоих любопытные обонятельные приспо

собления: у Лоти — нос чувственного полишинеля, у Золя —

нос охотничьей собаки, который так же принюхивается, подсте

регая свою дичь, и так же чуть вздрагивает, словно его щеко

чут лапки пробегающей по нем мухи.

Понедельник, 9 июня.

< . . . > Я потратил годы, да, годы, чтобы на площадке вто

рого этажа создать для поднимающегося по лестнице человека,

для меня, задний план при помощи художественного сочетания

предметов и красок. На парусиновой обивке стены, по одну сто

рону, пониже синего блюда с белыми, врезанными в эмаль цве

точками — розовая китайская фукуза; по другую сторону, под

желтым блюдом из Кутани, с веткой лиловых хризантем, —

какемоно, с синеватым журавлем на сером фоне, затканном

золотыми листьями. Оба эти панно разделены узкой портьерой

1 Пустяки! ( исп. ).

345

из бовэской ковровой ткани, украшенной атрибутами сель

ской жизни и арабесками из выцветших от времени завитушек

в стиле Людовика XVI. Эта портьера, какемоно и фукуза рас

положены между угловыми горками, уставленными китайским

фарфором и японской бронзой, в наилучших сочетаниях красок

и патины.

И вот, когда я говорил, что, пока я сделал эту сцену образ

цом гармонии, мне понадобились годы, понадобилось сто раз

переставлять эти вещи и сто раз заменять одну другой, — я чув

ствовал, что люди, к которым я обращался, меня совсем не по

нимали... Нынче же эти самые люди полны изумления и восхи

щения перед оранжевым цветом, открытым Гюисмансом для

комнат Дэзэссента в романе «Наоборот», — перед этим оран

жевым цветом, который, в сущности, годен как тон для кар

тины, а не для комнаты.

Понедельник, 16 июня.

<...> Недавно Сишель обедал у Камескаса с сенатором,

бывшим механиком, который изобрел колесо для железной до

роги и заработал на этом бешеные деньги. Сей миллионер, еще

не успевший навести на себя лоск, нашел такими милыми го

стей Камескаса, что, хоть и не был с ними раньше знаком, при

гласил их всех скопом к себе на обед. Человек этот — превос

ходный образец современного выскочки. По примеру кали

форнийских золотоискателей, вдруг ставших архибогачами,

одному из которых нью-йоркский обойщик помог найти особняк,

обставленный всем, чем должен обладать шикарный капита

лист, этот демократ купил при посредничестве Джона Артура

особняк одного бежавшего после краха испанца: помимо полной

меблировки, он там обнаружил изрядный запас сигар, тысячу

восемьсот книг, а также тридцать шесть тростей.

И обед послужил для него предлогом показать свой особняк

гостям, которых он видел второй раз в жизни, а уже называл

каждого Мой старый друг. Он показал им свое супружеское

ложе и местечко на нем, где дрыхнет его старуха, и даже биде, с очень сильно бьющей вверх струей. Что до престарелой его

половины, то она заявила присутствовавшим там женщинам,

что у нее нет времени для ответных визитов, ибо она теперь

очень занята: она обучается росписи по фарфору, потому что

желает сама для себя разрисовать сервиз. Затем присовокупила,

что собирается также учиться живописи по лаку, по способу

Мартена: ей хочется воспроизвести на стенках своей кареты две

картины Буше из Музея... Ну и ну! Ну и ну!

346

Пятница, 20 июня.

Сегодня, в годовщину смерти брата, Вольф, хулитель «Ма-

нетты Саломон», погубитель «Анриетты Марешаль», соблаго

волил признать меня верховным жрецом натуралистической

школы *. А вечером, вернувшись с кладбища, я работал — над

чем? Над предисловием к нашему бедному «В 18...», который

Кистемекерс хочет выпустить в роскошном переиздании, —

роскошном по понятиям бельгийца.

Пятница, 27 июня.

Сегодня вечером генерал Тюрр рассказывал, что Бисмарк,

еще до 1866 года, говоря ему о своих планах и весьма непочти

тельным образом намекая на короля, сказал: «Я подведу эту

дохлую клячу к краю рва, ей поневоле придется перескочить

через него». < . . . >

Среда, 9 июля.

В чем распознаешь любителя! Читая в последние дни га

зеты всякого толка, указывающие на предосторожности, какие

нужно принимать против холеры *, я испытывал лишь один

страх: не страх смерти, а страх перед тем, что если я умру, то

мои рисунки, вышивки, мои изящные безделушки будут попор

чены, погублены, уничтожены дезинфекцией, произведенной

по приказу властей.

Среда, 23 июля.

На крыльце дома в Жан-д'Эр, десять часов вечера.

Небо все в черных полосах и бледных просветах между

ними. Внизу — приторный запах померанцевых деревьев и

словно дробящийся плеск медлительных струй фонтана. На

мгновение мне показалось, что я живу среди золотисто-рыжего

пейзажа одной из старых картин венецианских мастеров, на

фоне которого они помещают чету влюбленных, бледных от

страсти, с пылающим взором и пылающими устами. < . . . >

Понедельник, 28 июля.

Читая корректурные листы «В 18...», я порой разражаюсь

гневом против неправды книги, против ребячливости действую

щих лиц: я бросаю отпечатанные страницы наземь и отшвыри

ваю их ногой подальше от себя. А потом иду и подбираю их.

347

Понедельник, 11 августа.

Сегодня через просвет в зелени Окружной аллеи был виден

широкий простор в ослепительно белом сиянии, каким светятся