Дневник. Том 2

Четверг, 24 января.

<...> Боюсь, что Сеар, — и Доде того же мнения, — боюсь,

что он воспринимает человечество не непосредственно, а видит

его сквозь призму прочитанных книг. В таком случае остается

махнуть на него рукой как на романиста, но нельзя отказать

ему в качествах первоклассного критика и толкователя.

Вторник, 5 февраля.

Сегодня на обеде у Бребана речь шла о подавлении интел

лекта у ребенка и юноши чрезмерным количеством предметов,

которым их обучают. Говорилось, что над современным поколе

нием молодежи производится опыт, отдаленные последствия ко

торого невозможно предвидеть. И в разгар спора кто-то стал

иронически развивать мысль о том, что нынешнее всестороннее

и всеобщее образование вполне способно лишить будущее обще

ство образованного мужчины, пожаловав ему взамен образован

ную женщину: малоутешительная перспектива для будущих

мужей.

Четверг, 7 февраля.

Обед у г-жи Комманвиль, племянницы Флобера.

Общество состояло из бывших красавиц — жен биржевых

маклеров, из баронесс, вышедших замуж за художников, из си

них чулков — журналисток, светских людей, занимающихся

лингвистикой, знатоков клинописи, румынских химиков. Обед

давался в маленьком особняке зажиточного буржуа. И роскошь

особняка, шелковая обивка стен, спокойное, сытое довольство

хозяев дома нагнали на меня какую-то грусть и навели на

мысли о последних годах жизни бедного Флобера, окончательно

разоренного этой благополучной супружеской парой и вынуж¬

денного курить сигары по одному су за штуку. Право, отлич

ная выдумка — эти брачные соглашения!

331

Понедельник, 11 февраля.

Чем объяснить, что иногда при виде человека, проходящего

по улице, — неведомого вам человека, даже без орденской

ленточки в петлице, — у вас возникает ощущение, что этот че

ловек знаменит, пользуется известностью и влиянием в прави

тельственных или деловых кругах?

Все рукописи романов, написанных совместно с моим бра

том, были сожжены, за исключением «Госпожи Жервезе», ко

торую я подарил Бюрти. Что касается моих собственных рома

нов, то я сохранил рукописи «Девки Элизы», «Братьев Земган-

но» и «Шери». А оригинал «Актрисы» выпросил у меня Лаф-

фит, редактор «Вольтера».

По сути дела, Полина из романа «Радость жизни» *, в своем

сверхчеловеческом совершенстве, — не что иное, как героиня

Фейе, но в грязном болоте, героиня Фейе, но с той разницей, что

эта вовсе не знала месячных, а у Полины они непрерывны, что

эта благотворительствовала хорошо отмытым беднякам, а По

лина — существам, от которых несет выгребной ямой. Нас ни

что по-настоящему не интересует в этой книге, кроме анализа,

которому Золя подверг себя, свой страх смерти, свою невероят

ную нравственную мерзопакостность, прикрывшись именем Ла-

зара *.

Ибо герои данной книги, как и других книг этого странного

главы литературной школы, всегда являются творениями чи

стой фантазии, творениями, которые он создавал, шествуя вслед

за всеми предшествующими ему авторами! Да, я вновь повто

ряю: у Золя только среда написана с натуры, а действующие

лица, как правило, взяты с потолка. Так, например, готовясь пи

сать роман о рудниках, он уезжает на неделю в Сент-Этьен *,

спускается в шахты, делает заметки о каменноугольной форма

ции. Что же до фабрикации человеков, то он их смастерит, не

общаясь с людьми, не встречаясь с ними, не углубляясь в изу

чение человеческой природы. Это вам не работа над «Госпожой

Бовари»; это не работа над «Рене Мопрен» — книгой, созданной

на основе долгого, длившегося лет десять, изучения молодой де

вушки * и записей о ней; это не работа и над «Жермини Ла-

серте», — созданной в результате почти двадцатилетних наблю

дений, а также благодаря возможности проникнуть в сокровен

ную тайну несчастной женщины, открытую акушеркой, кото

рая помогала ей при родах и была в те времена моей любовни

цей.

332

Воскресенье, 17 февраля.

Я живу в каком-то смутном полуобморочном состоянии, оно

мне кажется до ужаса близким к смерти. Я молю судьбу пода

рить мне еще два-три года жизни, чтобы успеть привести в по

рядок мои коллекции, чтобы сделать их понарядней, чтобы они

могли прибыть на аукцион после моей смерти во всей своей

красе *.

Среда, 20 февраля.

Сегодня Золя беседовал со мной о романе, над которым ра

ботает сейчас Доде *. Он хотел бы, чтобы в интересах книги жен

щина была грязнухой, какой она и является в действительно

сти, — грязнухой, которую автор представляет публике в отрыв

ке из своих воспоминаний, не заботясь о композиции, в легкой,

стремительной свободной манере своих последних предисловий.

Он опасается, что Доде облагородит эту тварь, сделает ее де

вушкой, из другой, лучшей среды. Он беспокоится также за

композицию: по его мнению, она редко удается Доде. Относи

тельно же добродетели, которую последний обожает всовывать

в какой-нибудь уголок своего романа, мы согласились, что эта

добродетель — всегда подделка и что лучшие из его типов —

люди испорченные, ибо их создатель является самым закончен

ным и самым очаровательным на свете типом нравственно ис

порченного человека. < . . . >

Четверг, 21 февраля.

Застал сегодня Доде в каком-то восторженном испуге перед

романом «Радость жизни»; казалось, наперекор собственной пи

сательской стыдливости, он в некоторой степени проникся поч

тительным чувством к естественному извержению нечистого

чрева нашего друга.

«Бесспорно, это самая личная из всех книг Золя, — сказал

он, — никто не стал бы писать то, что осмелился изобразить он!..

Это гнусное человечество, этот поток экскрементов и крови. О!

О! — И с глубоким горловым смешком, похожим на икоту, до

бавил: — Перед моими глазами точно стоит вшивый нищий с

испанской картины, вычесывающий у себя насекомых... А эта

агония матери, которая умирает... пуская ветры, как корова! *

О! О! нет для него лучшего сравнения, чем с навозным жуком,

с навозником, что взбирается по откосу у Шанрозе, толкая пе

ред собой комочек помета... О, это бурное отчаяние среди вони!

Вот он и стал доступным для масс, этот аристократ Шопен

гауэр, вот он и распространен широко на туалетной бумаге!»

333

Несколько минут спустя он сказал по поводу статьи некоего

неведомого мне Шансора: «Шансор — весьма слабый пловец в

литературных водах. Он напоминает мне человека, который, раз

девшись и сложив свои вещи на суше, думает: «Вот к этому

месту я и вернусь!» А в воде его уносит течение, и он выходит

на берег в двухстах шагах от того места, где лежит его одежда.

Да, это писатель, не подчиняющий себе свою фразу, а дающий

ей увлечь себя; до такой степени, что в статье, которую он нач

нет с прославления собственного отца, он может в конце за

петь: «Он рогат, он рогат, мой отец!..»

Суббота, 23 февраля.

Выставка Современного рисунка *.

Мои глаза чувствительны не только к прекрасным творениям

XVIII века, но и былых веков, так же как и века настоящего.

И я считаю чудесными, неповторимыми рисунки Милле, да,

Милле! Но в то же время я утверждаю, что маленький эскиз

Мейссонье, вызвавший здесь наибольшее восхищение, при всей

его выразительности, не выдержит сравнения с рисунком Габ

риеля де Сент-Обена, например, с его виньеткой к «Личному

интересу», которую я как раз смотрел сегодня утром у себя