Записки оперного певца

Переход через Скагеррак должен был длиться полтора-два часа. Все почему-то собирались в одном углу. Кто-то попросил и меня помочь перенести туда какие-то чемоданы.

В углу на груде ящиков, чемоданов, каких-то причудливых форм баулов и корзин я увидел лежащую молодую очень красивую девушку. Судя по всему, она была тяжело больна. Уставившись в смертельно бледное лицо, я не видел ничего, кроме него, и подошел совсем близко, чтобы

<Стр. 365>

спросить, не нужна ли помощь. И внезапно почувствовал острый укол в сердце: на меня гневно смотрели черные жгучие глаза. Человек, которому принадлежали эти глаза, держал руку девушки, а второй рукой поддерживал ее изголовье. Это был Иван Васильевич Ершов. Узнав его, я испугался и пролепетал:

— Простите, я хотел помочь... Я не разглядел, что барышня не одна...

— Не надо, — последовал в ответ почти львиный рык. В эту же минуту за моей спиной раздался голос А. М. Давыдова:

— Вы что, незнакомы? Иван Васильевич, это Левик — артист Музыкальной драмы.

— Бекмессер! — воскликнул Ершов и стал горячо трясти мою руку. Лицо его просияло, глаза засветились.

— Видали? Вот что... наделали! — через минуту гневно бросил он, обводя глазами место вокруг себя.

В ногах у девушки сидела жена Ершова — Любовь Всеволодовна. Девушка была их единственной дочерью, в скором времени умершей от туберкулеза. Рядом с ней на баулах сидела начинающая певица С. В. Акимова, впоследствии ставшая женой Ершова. Все они возвращались с вагнеровских торжеств из Мюнхена.

Днем мы прибыли в Копенгаген. У всех были аккредитивы, но денег по. ним банки, не платили. Пришлось застрять на несколько дней до выяснения обстоятельств. Особого беспокойства мы не проявляли. Я подружился с Ершовым и запроектировал концерт.

Ершов до того уже неоднократно приглашался в Мюнхен и Байрейт петь в вагнеровских фестивалях, и мы были уверены, что его и в Копенгагене знают.

И вот мы в единственном на всю Данию концертном бюро. Сухопарый датчанин смотрит на нас сквозь золотые очки с большим удивлением. Кто это летом устраивает концерты? Да и негде: залы ремонтируют, а симфонические концерты в саду «Тиволи» давно расписаны между известными солистами. Я хватаюсь за слово «известными».

— Это Ершов,—говорю я, — вы понимаете — Ершов?

У датчанина тупеет и без того не очень острое лицо, он подставляет ладонь лодочкой к уху и говорит:

— Битте? (Прошу?)

<Стр. 366>

Я повторяю:

— Ершов, первый русский вагнеровский певец, артист императорских театров.

Датчанин наконец выдавливает:

— Эршоф? Не слыхал. Минуточку, присядьте.

Мы садимся в кресла, а он уходит в соседнюю комнату. Минуты через две он возвращается с блокнотом и карандашом в руках. Я вывожу крупными буквами: Ершов и т. д. Он снова уходит в глубь конторы и возвращается минут через пять. Нет, никто господина Эршофа не знает. Да и вообще не сезон для концертов.

— Европа, — в сердцах произносит Ершов, потом улыбается и прибавляет: — Чтоб ты сгинул! — И мы уходим.

Пришлось поселиться в дешевой гостинице, столоваться в каких-то грошовых столовых. Казавшиеся ко всему на свете равнодушными датские моряки и те все время озирались на чудное лицо Ершова.

Через два дня банки раскошелились: выдали по пятьдесят крон на человека, и мы тронулись в путь. Представители старшего поколения, среди которых не было военнообязанных, поехали по маршруту: Стокгольм — Лулео — Улеаборг, поперек Ботнического залива. Ходили слухи, что немецкие миноносцы либо топят, либо перехватывают суда и увозят беженцев в концентрационные лагери. Наша группа решила избегнуть такой перспективы, и мы направились на пароходе вдоль всего шведского берега через Стокгольм, до Гапаранды-Торнео, а оттуда вдоль всей Финляндии по железной дороге. Наши путевые мытарства, вызванные неслыханным жульничеством мирового экскурсионного бюро «Кук и сын», были блестяще описаны впоследствии в газете «День» А. Р. Кугелем в фельетоне «Кукины сыны».

Но вернемся к Ершову — казаку с вольного Дона.

Кухаркин сын, Ершов с пятилетнего возраста часами слушал у дверей кабинета, как барыня играет на рояле. Ноги подкашивались, от голода поташнивало, но от приглашений матери пойти поесть мальчик отмахивался, как от назойливой мухи.

Затем пение в хоре железнодорожного училища, служба паровозным машинистом и, наконец, Московская консерватория. Там Ивана Васильевича случайно услышал Антон Григорьевич Рубинштейн и настоял на его переводе

<Стр. 367>

в Петербург в класс С. И. Габеля. Следует отметить мимоходом, что среди учеников Габеля на одном полюсе выкристаллизовался такой насквозь русский певец, каким был И. В. Ершов, а на другом — такой типичный представитель итальянской манеры пения, как О. И. Камионский.

В Петербургской консерватории Ершов учится превосходно — вначале он получает консерваторскую стипендию, а затем высшую, учрежденную Н. Н. Фигнером.

В отзывах консерваторской профессуры мы читаем о том, что тенор у него лирический, «способный к энергическому выражению и вместе с тем к передаче мягкой, ласкающей, полной искренности и сердечности».

По окончании консерватории Ершов удачно дебютировал в Мариинском театре и .после недолгой практики был послан, как это тогда было принято, в Италию «для усовершенствования в вокальном искусстве».

Подкрепив свое искусство прекрасной техникой, Ершов с большим успехом поет на итальянских сценах партии Ромео, Канио и другие. Молодого певца одновременно приглашают в Харьков и в Южную Америку. Русский человек до глубины души, Ершов, несмотря на свою молодость, понимает, что ему нужно наметить свой собственный путь, а не идти по проторенным дорожкам. А это возможно только на родине... Перед ним выбор: золото Буэнос-Айреса или топкие мостовые Харькова. Он, не колеблясь, едет в Харьков. Оттуда через год он снова попадает в Петербург и этому городу уже никогда не изменяет.

На второй год службы в Петербурге, выступив в партии Сабинина, Ершов спел в оригинальной тональности «Братцы, в метель», поразив всех исключительно свободными верхами. В короткое время он заявил себя артистом первого ранга и занял в труппе соответствующее положение.

Но для того чтобы встать перед зрителем во весь свой гигантский рост, ему нужны были не Альфред или Фауст, не Хозе и даже не Герман, а большие, титанические характеры. Эпические, как Садко, Зигфрид и Тристан, борцы, как Иоанн Лейденский («Пророк»), Флорестан («Фиделио»), Мазаньелло («Фенелла»). Пусть даже отрицательные, как Нерон или Ирод («Саломея»), но только не рядовые люди.

<Стр. 368>

Постепенно эти персонажи входят в его плоть и кровь, делаются его второй натурой.

Когда вы слушали других талантливых артистов (Давыдова, Мякишу) в ролях, созданных Ершовым, все достоинства талантливого исполнителя не могли заглушить в вашей памяти ни слуховых отзвуков ершовских интонаций, ни бликов ершовской мимики. Ершов создал образы — образцы для всего театрального мира, а они наложили свою печать на него. И поэтому, когда вы встречали на улице уже седеющего Ершова, вас поражал его юношески горящий взор, полный зигфридовского вдохновения; когда вы слушали «Китеж» без Ершова, как бы ни был талантлив исполнитель, вы не видели Гришки. Ни на какой другой сцене вы не встретите такого страстотерпца, как ершовский Тангейзер; за долгую жизнь мне не пришлось видеть на сцене такого тонкого дипломата, как ершовский Голицын.

С ролью Ершова в русском искусстве связан в известной мере парадокс. Глубоко русский человек, он в России возвел на пьедестал композитора, оперная драматургия которого была в значительной степени чужда среднему русскому зрителю тех лет. Не только Зигфрид или Логе не волновали массового русского слушателя в достаточной степени, даже более доступный рассказ Тангейзера из третьего акта мало кого захватывал. Конечно, гениальные произведения сами завоевывают себе соответствующее место в искусстве. Не подлежит, однако, сомнению, что талантливое исполнение ускоряет этот процесс. Можно поэтому думать, что гениальная вагнеровская музыка в начале нашего века не могла бы так легко пробить себе дорогу, если бы во главе вагнеровских исполнителей не стоял Ершов (да, пожалуй, Литвин). Я слышал в «Тангейзере» и А. М. Давыдова, и А. В. Секар-Рожанского, и других, но только одному Ершову было дано потрясать в нем сердца.