Дневники Фаулз

9 июня

Провели втроем целый день на противоположном конце острова. Плавали, загорали. Когда вернулись, узнали, что заболела Анна, у девочки был жар. Измерили температуру — 39°, началась паника. Послали за доктором, перебранки, va-et-vient [438], советы, листание справочников, волнение. Анна лежала, укутанная, в постели, неподвижная, молчаливая, только голубые глазенки моргали, глядя на людей странным, загадочным и враждебным взглядом. Я немного посидел рядом с малышкой (первый раз она подпустила меня так близко), гладил ее по головке, а Элизабет стояла и смотрела на нас — короткий синий пиджачок, надетый прямо на лифчик от купальника, темно-синие джинсы; стройная, изящная, загорелое лицо, на голове красная косынка, по-матерински встревоженная, но сохранившая при этом природную рассеянность. Ритм ее жизни размеренный, неторопливый; она как бы витает в своих мыслях; к ее природным добродетелям относится спокойный и молчаливый отказ повиноваться силе. Но она не упрямица. Как правило, она идет тебе навстречу, в ней нет таких чисто женских черт, как капризность и своеволие, — я ненавидел их в Дж. Ее обаяние — в особенной реалистичности, бесстрастности; в ней есть что-то уютное, неявное, и это при отсутствии косности. Из нее никогда не получится гениальная любовница или замечательная хозяйка, но она может быть отличным партнером в жизни.

Из книги об образовании, написанной Пападакисом. «Движение человечества вперед (он имеет в виду эволюцию того, что называет биопсихическим человеческим обществом, обретшим вид современной политико-экономической структуры) пойдет не по пути нарастания цинизма, изощренности, интеллекта, а по пути естественности, простоты, искренности».

Об этом ноет и мое сердце. Назрела потребность в большом очищении и опрощении мира. Конкретный пример — литература; нужно вернуться к благородной naïveté [439], подлинной искренности и простым темам, к новому классицизму, сознательному упрощению запутанного клубка 1900–1950 гг.

Знойное летнее солнце не покидает неба, настало время плотских утех. Дни проходят в плавании, питии; в это время остров опутывает тебя чарами, околдовывает, похищает твою душу, волю и не дает работать. Сопротивляться невозможно.

Ночная рыбалка. Как давно это было, я уже забыл. Небольшой катер, фонарь, тихая вода и освещенный подводный мир внизу. Недавно мы обнаружили на острове еще одну таверну. Ее держат две девицы, по виду шлюшки, и их вдовствующая мать. Мы трое, обе девицы и два рыбака вышли в море. Ловилось неважно. Мы сидели и мало чего видели. В конце концов прилегли и задремали. Рука Э. на моем плече; в небе звезды, плеск воды, девушки, тихо напевающие греческие песни…

Странный сон про нее. Эротический. Слишком реальное ощущение веса ее тела, и я думал во сне: это сон или, может быть, она тайно пробралась ко мне? Никогда у меня не было такой странной иллюзии. Призрачное тело давило на кожу.

11 июня

Болезнь; секс — это болезнь тела. Я увлечен Э., она так занимает мои мысли, что я думаю о ней днем и ночью. И в то же время знаю, что это не настоящая любовь, не та, какую я испытывал к М., а более плотское чувство, — одиночество, жаждущее утешения. Я провел с ней всю прошлую ночь — мы сидели в гостиной (Рой пошел спать), не прикасаясь друг к другу, молчали, испытывая неловкость, но не чувствуя себя несчастными. Пустой, не заполненный никакими событиями вечер. Сидели так до рассвета — плечом к плечу — и смотрели из окна на море.

Теперь я с трудом выношу Р. Должно быть, это ревность, но я также вижу, что с ним трудно иметь дело — уж очень он эгоцентричен. Каждое явление рассматривает применительно к себе. Даже в самых банальных ситуациях ему нужно произвести впечатление, выиграть, победить, преуспеть. Задиристый петушок, постоянно кукареканьем возвещающий миру о своей храбрости. И до такой степени не щепетильный в отношении чужих денег и собственности, что его можно уподобить ребенку. По сравнению с ним Э. спокойна, доброжелательна, сдержанна. Даже если не думать о ней как о женщине, с ней все равно гораздо легче.

Нужно поскорее обсудить с ней создавшуюся ситуацию. Интересно, как она к этому отнесется. Обязательно запишу.

Сегодня вечером они оба пришли ко мне. Пили, были довольно доброжелательны. Я поймал по приемнику классическую музыку. Они заерзали, и я почувствовал презрение к ним, не желавшим слушать музыку. Атмосфера становилась все напряженнее, они ушли, треугольник деформировался, я остался в одиночестве и в прескверном настроении. Что-нибудь в этом роде рано или поздно неизбежно повторится.

Уик-энд в Афинах и начало долгожданного существования в новой ипостаси. Этот год отмечен для меня медленной моральной деградацией — отвращение к школе, растранжиривание денег (как же деньги, даже небольшие, портят человека!), влюбленность в Э. А в придачу набирающая силу жара, приближение летнего солнцестояния.

На рассвете мы были в Пирее, выспавшись на диванах в салоне первого класса. Мы с Э. лежали на одном из них — голова к голове. Рассвет бледно-голубой, розовый, фиолетовый и лиловый, потом зеленоватый и желтый, нежные, спокойные тона; на берегу огни — яркие жемчужины на черном фоне.

В Афинах душно, пыльно; в магазинах множество недорогих вещей; мы тратили деньги словно сошли с ума — половину месячного жалованья за два дня. Рой совсем потерял голову, Э. — тоже, а я проявил слабину и не мог им противостоять; кроме того, мои денежные возможности больше (им же нужен рядом взрослый человек, который контролировал бы их траты). Все завершилось на второй день к двум часам ночи, когда Рой напился до положения риз в «Зонаре» [440]. Между Э. и мною симпатия все возрастала. Мы отвезли Роя в гостиницу и вышли, чтобы выпить кофе.

Я предложил взять такси и поехать к Акрополю; быстрая езда по пустынным улицам в тесной, но невинной близости. На мгновение за окном мелькнул и пропал Тезейон [441]; миновав пихтовую рощу, мы оказались у лестницы, ведущей к Пропилеям [442].

— Давай вернемся назад пешком, — сказала Э.

Я отпустил такси. Взявшись за руки и соприкасаясь плечами, мы поднимались по ступеням. Огонек сигареты под деревом у входа предупредил нас, что здесь дежурит охранник. Пришлось повернуть назад. Внизу простиралось море огней от Пирея до Ликабеттоса [443]. Тишина, ночь, пространство. Театр Геродота Аттикуса [444], равный по величине Колизею, выделялся темным пятном на светлом фоне. Мне было все равно, где находиться, только бы вместе, и я предложил пойти к Ареопагу [445]. На пути — проволочная изгородь, деревья, под ними мрак, каменные ступени, ведущие к небольшому камню, на котором стоял св. Павел. Мы тоже там постояли, как бы паря над городом и глядя, как первые робкие лучи рассвета встречаются с полной луной. Неожиданно я рассердился на Э.; не хотелось ни прикасаться к ней, ни говорить. Но все мгновенно изменилось, как только я взял ее руку, чтобы помочь сойти по ступеням. Мы спустились краем Ареопага и сели, прислонившись к скале. Она прижалась ко мне, я чувствовал токи, идущие от ее тонкого, изящного тела; она молчала, молчал и я. Было тепло, как она сказала потом, «повсюду разлита тишина», сероватый свет, борясь с лунным, пробивался сквозь листву.

Потом она прошептала:

Тебе не кажется, что нам следует поцеловаться, или как? — и я что-то прошептал в ответ.

Ее губы, теплые, бархатистые, и глаза, обычно холодноватые серо-зеленые глаза, теперь нежные, затуманенные, или это я как в тумане, и всё — тысячи мелких случаев за прошедшие месяцы — вдруг обрело новую перспективу, сотни раз, когда я страдал, ненавидел, сожалел, вдруг стали понятны, ясны. Она выдохнула: