Дневники Фаулз

Из того, о чем он всегда говорит (немецкий романтизм, христианство, Север против классицизма, язычества Юга), только классика может привлечь общественно ориентированного человека, сторонника прогресса. Это слабый луч света во мраке. Но, пытаясь притушить свет и затормозить медленное движение вперед разума, — ничего не выиграешь.

Рой показал мне первую часть романа, переписанную им заново. Сырой, резкий, чрезмерно эмфатический стиль; его idees fixes (семитизм, историческая воля и т. д.) проводятся с наивностью ребенка, выбалтывающего секрет раньше времени.

Меня раздражает та настойчивость и убежденность, с какой он говорит о себе как о писателе: «мои книги», «мой агент», «моя работа», — словно у него устоявшаяся писательская репутация. Я заговариваю о своих литературных занятиях только когда без этого нельзя обойтись: например, кто-то входит в мою комнату и спрашивает, чем я занимаюсь. И дело не в недостатке уверенности в себе. В конечном успехе я уверен — возможно, даже слишком; просто не выношу, когда успех присваивают заранее, — это все равно что брать заранее жалованье за следующий месяц. Реальность подменяешь болтовней. Поэтому я стараюсь держаться скромнее.

20 марта

Идет к концу очередной год моей жизни. Меня не оставляет тяжелое чувство, что пора не плестись кое-как, а переходить на бег. Я по-прежнему разбрасываюсь и тону во множестве проектов. И все же не могу преодолеть значительное расстояние между зародышем идеи, ее внезапным бурным раскрытием и конечной стадией — цветком; расстояние, требующее недель и месяцев кропотливого труда. Однако веру в себя не утратил. Я приветствую каждый свой новый промах: ведь его можно устранить, в очередной раз сменив кожу. Чувствую, что копаю все глубже. И даже если с литературной точки зрения глубины моей души не представляют никакого интереса, думаю, я все же не стану сожалеть об этом духовном путешествии. Узнай я сейчас, что все написанное мною не будет иметь никакой цены, или почти никакой, я почувствовал бы глубокое разочарование. Но верю, я сумел бы найти утешение. В настоящее время я ловлю себя на самодовольстве. В обычном общении я не замечаю такого за собой. Но в творчестве — моем творчестве — так много серьезного самоанализа, рефлексии молодого человека, что подобный повышенный интерес к собственной персоне не может не раздражать. Я знаю об этом недостатке и вижу его, но этого мало. Дело в том, что мне не удается избавиться от этой дурной привычки. Пока я не представляю, как писать иначе.

Поездка на Крит, 1—14 апреля

Каникулы не удались. Испортил их собственной филантропией. Покинул Спеце вместе с Кристи на день позже учеников, теплым, лучистым днем, на рассвете. В течение нескольких недель я ощущал скрытое давление со стороны супругов, они явно хотели, чтобы я одолжил им деньги на поездку. Собственных у них не осталось. Всякий раз, выпивая с ними, я старательно душил рвущуюся наружу щедрость. Благополучно обойдя множество опасных моментов, под конец я не выдержал и, попивая с ними кофе, сказал Рою:

— Я мог бы дать вам деньги на Крит.

Они согласились не раздумывая. Не знаю, почему я сделал это предложение. У нас очень разные вкусы. Теперь, задним числом, я жалею о своем предложении. Деньги они не возвратили, и весь мой выигрыш заключается в том, что я кое-что добавил в знание о себе и пережил один-два момента горького разочарования. Мне не жалко денег, мне жалко — и то не очень, — что они оказались неблагодарными. Правда, был один случай, довольно неприятный. Мать прислала мне на день рождения книгу. Дня за два до 31 марта он взял ее в руки и спросил, действительно ли у меня скоро день рождения. Да, подтвердил я, в понедельник. В понедельник ни один из них об этом не заговорил. Про деньги, потраченные на билеты, тоже никто не вспомнил. Конечно, они понимали, как понимал и я, что Рой никогда не сможет их вернуть. Не так уж, впрочем, и много — всего 8 фунтов, и я всегда дал бы такую сумму, если б они попросили. Что мне ужасно не нравится, так это их пренебрежительное отношение к чужим деньгам, их эгоцентризм. Они живут весело, подчас за чужой счет, но умудряются делать это, не оскорбляя чужие чувства. Физически Рой очень чувствителен: грубая ткань, яркое солнце, минута, проведенная на жестком стуле или в неудобном положении, причиняют ему муки. Он не тянул армейскую лямку, не носил тяжелое снаряжение, не занимался строевой подготовкой, не жил в казарме. В группе он стремится быть лидером; все должны делать то, что и он, — останавливаться, пить, есть, идти дальше. Роя можно назвать современным Лоуренсом, но без шарма последнего, без знания природы, цветов, птиц, земли. Нет, не Лоуренсом, а его тенью — бледной, ничтожной.

Элизабет мне нравится больше; она не болтлива, в ней есть стиль, ее не волнует ничего, кроме того, что происходит сейчас; в повседневной жизни она умнее и добрее своего мужа.

20 апреля

Скандал в школе. Учителей-англичан пригласили на встречу с директором и его заместителем, то есть с Анаспостопулесом и Пападакисом. Поначалу все шло как обычно, но потом А. выступил с критикой преподавания английского в школе, говорил о низком уровне, потере интереса и славном neige d’antan [436]. Его критика застала меня врасплох, хотя я и знал, что последнее время он питает ко мне враждебные чувства. Но самое удивительное: он не знает ни одного английского слова и в то же время убежден, что уровень подготовки падает. При нынешнем состоянии духа я вряд ли могу выйти из себя в такой абсурдной ситуации. Его обвинение основывалось на том факте, что в прошлом году я играл в теннис намного больше, чем в этом. Из этого он сделал вывод, что я утратил интерес к ученикам, а следовательно, и к преподаванию. Я действительно разочаровался в школе, но язык преподавал в этом году лучше — во всех группах, кроме одной из восьмого класса, состоящей из неисправимых бездельников.

Произошел обмен взаимными колкостями, взаимными упреками. Добрые отношения между нами рухнули. Рой взбесился больше меня. Теперь у меня не лежит душа к школе.

Очень тяжело и духовно, и эмоционально находиться в конфликте с обществом, в котором приходится существовать. Даже если бы обвинения А. были справедливы, я не чувствовал бы никакой вины. Сама система школы и атмосфера, порождаемая ею, подталкивают к безответственности. Я не могу обманывать себя, принимать эти правила игры. Опасное положение. Я намерен покончить с этим как можно скорее — не с нежеланием идти на компромисс, не со своей вздорной и упрямой прямолинейностью, а с порочными, сложными ситуациями, в которых это мое свойство неизбежно усиливается.

1 мая

Иногда Кристи жутко раздражают своим эгоцентризмом. Мне остается только терпеливо это сносить. Они же беззаботно плывут по течению, считая, что мы отличная команда, и даже не догадываются, чего мне стоят эти дипломатичность и терпимость. С Р. основная проблема — деньги; он всегда охотно их занимает и легко тратит. Он говорит: «Одолжи мне несколько тысяч. Через пару недель верну». И никогда не возвращает, а я, если намекну о возврате, чувствую себя назойливым кредитором. Он всем своим видом показывает, что деньги — ничто, их нужно быстрее тратить, и что сам он относится к ним легко и пренебрежительно, хотя любой человек, у кого их так же мало, как у него, может играть эту роль. Не делается никаких попыток сократить расходы. Один день они сидят дома и как бы экономят, а на следующий идут в поселок, чтобы истратить сумму, на которую можно жить три дня. За поездку на Крит никто со мной не расплатился. Видимо, она считается подарком; меня никто не поблагодарил, не преподнес даже никакой символической вещицы — хоть из многочисленных рисунков Роя, вставленных им в рамки. Отношения между членами небольшой группы людей постепенно все больше поглощают меня, я становлюсь более чувствительным к проявлениям эгоцентричности и гедонизма. Мелочи — но Кристи всегда устраивают так, что я оплачиваю большую часть счета; или я заказываю еду, а когда приносят, они забирают ее себе и мне приходится ждать следующей порции (это случилось только дважды, но само по себе показательно); никакой реакции, когда напоминаешь о мелких долгах, неравномерность при распределении. У Э. постоянно возникают небольшие прихоти — хочу сигарету, кофе, пирожное, — она превращает это в маленький спектакль, что-то вроде женской или детской мольбы о любви, создавая, таким образом, ложное представление о себе. Р. такой же. Они шумят, пререкаются и хнычут из-за пустячных желаний, будто хотят показать, что они слишком свободные, эмансипированные, «независимые» люди и не могут мириться ни с какими ограничениями.