Дневники Фаулз

Э. приехала только на день, но мы специально опоздали на последний поезд, вернулись домой и на следующий день устроили себе отдых — отправились на побережье, потом в Олд-Ли, на болота; болтали, занимались любовью, прекрасно проводили время, не обращая внимания на людей. Дошли до Бенфлита, там поссорились и помирились в зарослях на вознесенном над городком холме.

— Ты такой испуганный, — сказала она, — слишком зациклен на родителях.

Она права. Сейчас критический момент. Кульминация. Нужно покончить с родительским комплексом; возможно, подсознательно я пригласил Э. к себе, чтобы ускорить кризис. Родители увидели в ней авантюристку: «никакой основательности», «берет то, что идет в руки».

Их концепция любви и жизни не подходит для таких тонких и сложных натур, как Р. и Э. И для меня тоже. Все равно что требовать от новобранцев, чтоб они занимались строевой подготовкой, как ветераны.

27 сентября

Оксфорд. Шесть необычных недель с Э. — как описать их в общих чертах? Это невозможно. Больше половины времени мы провели в постели. Раньше полудня не вставали — никакого-ре-жима.

Нужно постараться все припомнить. Началось все на станции «Фенчерч-стрит». Э. опоздала, выглядела взволнованной. Мы зашли в бар. Она плакала. Р. пришел в квартиру подруги, где живет Э., и устроил скандал. Причиной послужила Анна. Где она будет жить, когда выйдет из больницы? Р, который вначале требовал, чтобы Э. убиралась на все четыре стороны, теперь решил иначе. Ему нужен компромисс. Э. должна забрать Анну и жить сама по себе — нес ним и не со мной. Я попытался прояснить ситуацию. Измученная Э. полна решимости заботиться об Анне, если нет другого выхода. В довершение всего Р. позвонил ее родителям и все им рассказал. Казалось, единственный выход для Э. — взять Анну и уехать на пару недель домой, дав Р. время уладить все дела. Я был против — не только потому, что не хотел ее долгого отсутствия, но и потому, что знал: Р. не предпримет никаких попыток вызволить ее оттуда. Заточение могло продлиться неопределенное время.

Сев в такси, мы поехали к Пэддингтон-стрит. На ближайшей улице вдруг увидели неоновую вывеску «Гостиница “Акрополь“». Это казалось невероятным. Мы остановили такси, из гостиницы неслись звуки греческой музыки. Войдя внутрь, на греческом языке попросили комнату. Радость охватила нас, словно мы были иностранцами, встретившими соотечественников. Нам дали ключи от маленькой неопрятной комнаты, окна которой выходили на зады унылых многоквартирных домов. С нашей стороны возражений не было: нас обуревало одно желание — поскорее улечься в постель. Звонок Р. довел Э. до слез, и только забравшись снова в постель, мы обрели какое-то равновесие.

На следующий день я встретился с Роем по его просьбе. Он хорошо владел собой, был спокоен, общителен, раскованнее меня, хотя я не чувствовал за собой вины — во всяком случае, не больше, чем ОН. Мы встретились у станции метро «Кесингтон-хай-стрит», пошли по направлению к Эдвардс-сквер и там обосновались в баре «Скарсдейл-армс», сев за столик на улице. Помнится, с притворной непринужденностью говорили об архитектуре. Похоже, Р. забыл, что я всего лишь прошлой ночью спал с его женой. Я же не забыл и презирал его за то, что он способен об этом не думать.

Говорил в основном он о себе, о своей вине, о своем характере, о том, как он жил, задирая людей, пестуя свое «эго» и портя те счастливые моменты, какие дарила ему жизнь. Несмотря на то что все это говорилось в католическом ключе, мне пришла на ум коммунистическая самокритика. Критика была суровой, но ее сопровождало невыносимое самодовольство. Тут коммунисты и католики схожи: они уверены, что исповедь очищает от грехов. Р. наслаждался — вот mot juste [453] — самоанализом. Об Э. он тоже много говорил. О слабости ее воли, об их физической несовместимости; и в то же время постоянно возвращался к католической идее вечного супружества. Мы пили пиво; он — пинту, я — полпинты. Я предложил поесть, он отказался, сказав, что ему ничего в глотку не лезет, тем самым как бы намекнув, что я бесчувственный, если могу думать о еде в такой ситуации. Его мучают тошнота, бессонница — по своей наивности он ожидал сочувствия, это выглядело жалко и отвратительно. Думаю, мое растущее презрение было иррациональным и неоправданным — ведь на самом деле он вел себя вполне цивилизованно и прилично. Но мне бы скорее понравилось старомодное проявление чувства собственного достоинства. Р. сказал, что собирается начать новую жизнь — напиваться больше не будет. При этом приканчивал уже третью пинту; он был, конечно, вполне трезвый, но язык у него развязался. Начал даже похваливать меня; говорил, что я его лучший друг после Джона Лиделла [454]. Как он любил бы меня при других обстоятельствах! Я предложил отдать Анну на воспитание в монастырь, он согласился, что это лучше всего. И прибавил, что сегодня же этим займется. Расстались мы исключительно тепло. Я был рад вернуться к Э., где мог наконец выплеснуть свое раздражение. Думаю, меня также радовало, что я могу немного сбить с Роя спесь. Мы с ним — даже если не брать во внимание теперешнюю ситуацию — настолько разные люди, что я обречен вечно бороться с ним и его влиянием, в каких бы обстоятельствах мы ни находились. Э. — обычный человек разрывается между нами, светом и тьмой, черным и белым. В некоем глубинном смысле в этом и заключается ее натура. Мы же с Роем — каждый по-своему (католик и пуританин) — религиозные люди. Я — в нравственном отношении, он — в метафизическом. Оба мы, как священники, боремся за ее душу или — в конечном смысле — за собственную.

В тот же день мы с Э. встретили Джона Лиделла. Думаю, нас обоих переполняло любопытство. Стройный, небольшая голова, умные глаза, сдержанный. Обменялись общими фразами. У меня было ощущение, что мы с ним в чем-то похожи; любопытно, находит ли он тоже Р. интересным объектом для наблюдений и понимает ли Р, что даже с лучшим другом он до какой-то степени играет роль подопытного кролика.

Поздно вечером я позвонил Р., тот был почти в истерике: католики, у которых он был, не смогли ему помочь. Точнее сказать, они задавали вопросы (на мой взгляд, вполне естественные), которые Р. счел неуместными: милосердие должно быть слепым. Он пылал от негодования, возмущенный поведением католического духовенства: мать-настоятельница называла Анну малюткой, и это почему-то привело его в ярость. «Малютка, — повторял он, — малютка»; казалось, только это он и запомнил. Он вел себя так, словно я был другом, на которого можно выплеснуть все обиды.

На следующий день я вновь позвонил ему — на этот раз он был совсем другим. Спокойный, деловой, хотя склонность к драматизму сохранилась: опять говорил о бессоннице, отсутствии аппетита, неумении разобраться в одежде Анны.

— Знаешь, что случилось сегодня утром? — сказал он. — Я выстирал ее брючки и носки и повесил носки поверх штанишек. И ткань окрасилась. Ты не представляешь, Джон, как все это трудно. Ничего не сохнет.

— А электрокамин у тебя есть? — спросил я.

— Думаю, есть, — ответил Р. раздраженно.

Он пристроил Анну в детское заведение, опекаемое англиканской церковью, и потребовал, чтобы Э. купила дочери одежду. Теперь мы могли покинуть Лондон. Перед этим заехали к Бетти, подруге Э. Я — из чистого любопытства: хотелось знать всех действующих лиц. Тихая, робкая миниатюрная женщина, в ее поведении я почувствовал некоторую враждебность к себе. Купили одежду для Анны, я завез ее Рою и там оставил.

Было приятно отправиться в Оксфорд; необычное ощущение свободы — ведь мы совершенно одни. Мы пили чай в вагоне-ресторане, напротив сидел генерал в штатском и с ним дорогая шлюха. Он холодный и чопорный, она — само притворство и жеманность.

Снова в Оксфорде. Я взирал на все с любовью — это место я знаю, тут я мог бы жить. Переночевали мы в «Кингз-армс», а на следующий день сняли комнату в пригороде, на Уорнборо-роуд. Через неделю перебрались в отдельную квартиру на той же улице.