Тревожное небо

Посадка на этом отдаленном аэродроме советского самолета вызвала в гарнизоне большое оживление. Мистер Кемпбелл заметил, что за эти несколько часов ожидания нашего прилета местные портнихи заработали у гарнизонных дам денег больше, чем за весь год.

Ужин прошел оживленно и весело. Хозяева интересовались положением на фронтах, жизнью людей в тылу. В центре внимания были наши женщины, Мария и Вера, технические работники канцелярии наркома. Их рассматривали с неподдельным восхищением, сыпались комплименты мужеству и смелости советских женщин, отважившихся дважды пересечь океан.

Все было бы хорошо, не порти настроения мысль о невозможности лететь завтра. Как никогда остро хочется домой. Саша Штепенко клянет погоду, и «большую лужу», и всяких, по его мнению, перестраховщиков.

— В Арктике летали? Летали. Бомбить Данциг летали? А какая была погода? А тут улеглись на мягком и лежим.

— Мы не бомбы везем, дорогой мой, а нечто совершенно противоположное, — урезонивает его всегда спокойный и сдержанный Романов.

— Ну и что? — однако Саша, сообразив, что перехватил через край, замолкает.

…Утром мы вновь у синоптиков. Изменений в обстановке погоды нет. Разве только на карте появились некоторые уточнения в тех местах над океаном, где еще вчера были белые пятна. Главный синоптик Гандера, хорошо знавший, кто пассажиры нашего самолета, решительно начертал на папке с характеристикой погоды: «Погода неопределенная, лететь не советую». Неугомонный Штепенко уверен, что лететь нужно и можно. Однако я присоединяюсь к мнению главного синоптика — лезть на рожон в этих условиях не только глупо, но и преступно.

— Знаешь, Саша, тише едешь — дальше будешь, — говорю я миролюбиво.

— От места, куда едешь, — огрызается он.

— Не кипятись ты… Если мы вернемся в Москву днем или двумя позже, это не имеет никакого значения. А вот если вместо аэродрома в Рейкьявике мы плюхнемся в воду или невзначай чиркнем крылом по склону горы, тогда, пожалуй, будет поздно рассуждать, что «а если бы мы…» И рассуждать-то будет некому.

— Слушай, Штепенко, и что это у тебя вечно чешется? — говорит решительно Романов. — Ты что, забыл слова генерала? Что сказал генерал в Москве Пусэпу? Он сказал: не торопитесь! Не спешите!

Утро следующего дня не приносит ничего утешительного. В окно видно, как над аэродромом несутся под сильным ветром клочья густого тумана. Сверху крапает то дождь, то снег. Видимость не превышает нескольких десятков метров. Даже Штепенко не спешит к синоптикам, и так ясно — погоды нет. К нам заглядывает Борис Низовцев, ночевавший в соседней комнате:

— Знаете, братцы, наш мистер чуть не сыграл ночью в ящик…

— Что? В какой ящик? — не понимаем мы.

— За столом он встретил друзей-товарищей и, как всегда, устроился там, где больше всего бутылок. Пришел он к нам «елеможаху», разделся с трудом и забрался под одеяло. Я не успел еще уснуть, как наш мистер Кемпбелл вылез из-под одеяла, надел шляпу, схватил свой портфель под мышку и, как был в трусах, но в шляпе, двинулся к окну. Заметьте, не к двери, а к окну. Когда он уже заносил ногу на подоконник, я вскочил и стянул его оттуда, а ведь мы спим на втором этаже.

— И что он говорил?

— Кричал, что самолет уже уходит и надо спешить…

Позавтракав, отправились осматривать аэродром. Это в прямом смысле гигантское сооружение. Пять бетонированных полос, длиной от полутора до двух километров. Большой недостаток аэродрома в том, что построен он на наклонной к юго-западу поверхности. Неплохо, если взлет под гору, а посадка на гору, как садились и мы. А если наоборот?

Окрестности аэродрома напоминают нам Хатангу или берега реки Лены у Булуна. Бугристая тундра, с таким же мхом и лишайниками, впадинки, заросшие хилой стелющейся березой ч низкорослым ельником.

Аэродром Гандер построен для военных целей тремя государствами: США, Англией и Канадой. Но, так как частые туманы и другие капризы ньюфаундлендской погоды не гарантируют возможности принимать прибывшие из Европы самолеты в любое время суток, к этому гигантскому бетонному полю прибавили второй на Лабрадорском полуострове и третий, правда, значительно меньших размеров, в полсотне километров к востоку.

… Прошли еще сутки. Утро 7 июня было по-прежнему хмурым и безрадостным. К середине дня сквозь туманную пелену начинает временами просвечивать солнце.

— Ребята, вижу солнце, — заявляет Штепенко и тащит меня и Романова в бюро погоды. Остальные во главе с Обуховым отправляются к кораблю.

Пока мы шагаем к синоптикам, туман на наших глазах тает и редеет. Старший синоптик не торопится, основательно рассматривая карту погоды. Мы впиваемся глазами в его карандаш. Подумав еще какое-то время, синоптик выводит на папке прогноза погоды наконец долгожданное: «Погода определенная, советую вылетать».

Дает он нам и устный совет: лететь из Гандера 300 километров на восток, а потом взять курс на Исландию. По прогнозу это даст нам выигрыш в скорости — можно использовать попутный ветер. Но мы знаем по опыту, какие могут быть казусы со связью и с получением радиопеленгов, и этот вариант нас не устраивает. Решаем следовать маршрутом, предписанным нам еще перед вылетом из Москвы: Ньюфаундленд — Гренландия — Исландия. Этот маршрут обеспечивает наибольшую безопасность полета. Правда, потом в полете мы не раз жалели о том, что не последовали совету синоптика.

Старт назначен на час дня. Единственное, что меня тревожит, это наличие мощного теплого фронта между Ньюфаундлендом и Гренландией. Нам предстоит пробиться через него, а это — облака, снегопады, ливни, обледенение. Правда, синоптики уверяют меня, что если мы будем лететь на высоте не ниже 7–8 тысяч футов, то ширина этого фронта окажется не более пятидесяти миль.

Погода стала значительно лучше, выглянуло солнце, дул ровный свежий ветер. Подошли пассажиры. Церемония прощания завершается значительно быстрее, чем обычно. И мы, отбуксировав корабль на старт, легко поднимаемся в воздух.

Качаем крыльями — прощай, Америка! Курс — на Гренландию.

Вновь над океаном

Начинается полет хорошо: под нами стелется низкая рваная облачность. Но вскоре она превращается в сплошную и потихоньку начинает прижимать нас снизу. Который уже раз приходится насиловать двигатели и лезть вверх. Но теплый фронт проворнее нас, и вскоре мы оказываемся в его мощных объятиях. Сразу темнеет. Скрылись и солнце, и океан. Это пока не беда. Но беда в том, что одновременно прекращается связь с землей и перестают доходить до нас сигналы ньюфаундлендского радиомаяка. Мы оказываемся один на один с облаками, над бескрайней водной равниной. Другая беда, правда, известная нам заранее, состоит в беспримерных по величине магнитных склонениях, в 30 и даже в 40 градусов, и линии склонений идут поперек нашего маршрута. Если знать хотя бы каждые полчаса точно свое место, то все было бы нормально. Но мы своего точного места никаким способом определить не можем. Нужно непременно пробиваться наверх. Там солнце. Там штурманы сумеют уточнить наше место.

…Пробиваясь вверх, идем в оплошном ливне. Вода заливает у штурманов карты и приборы, но они молча переносят это, ожидая выхода под чистое небо.

Температура падает с каждым метром высоты. Вот уже по стеклам кабины летчиков прекращается бег струек и они начинают белеть. Лед… Вскоре по обшивке стучат куски льда, срывающиеся с лопастей винтов. Машина становится вялой и неповоротливой, тяжелеет с каждой минутой. Нет, не будет дела, как любит говорить Саша.

— Нам не пробиться наверх. Идем вниз, — говорю я по общей связи.

На 3000 метрах лед исчезает, и самолет приобретает свою обычную управляемость. Как лететь дальше? Спуститься вниз, под облака? Тогда нам не хватит горючего… Подняться наверх? Уже пробовали… Остается одно: лететь на этих самых 3000 метрах, на грани обледенения, надеясь, что обещанные 50 миль когда-нибудь кончатся. По времени полета мы прошли не 50, а 150 миль, а фронт облачности остается таким же, каким он был час тому назад. А если теплый фронт располагается не поперек нашего маршрута, а вдоль него, то мы так и дойдем до Гренландии, не видя ни моря, ни неба. А ведь Гренландия с ее ледяными плато и вершинами на целый километр выше, чем мы сейчас летим…