Жизнь такая, как надо: Повесть об Аркадии Гайдаре

— Разве можно нашему брату в реальное лезть? — усмехнулся мужчина. — Ишь чего захотел, парень! А не угодно ли на медные деньги, вот как я же, в приходское, а потом на фабрику…

Старуха дожевала хлеб, собрала крошки в ладонь и, опрокинув их в рот, заключила:

— И не говори. И не говори, милый!

— Или дочь мою к примеру взять, — продолжал человек в картузе. — Портниха она. Первых барышень в Арзамасе обшивает. Ох и мука с ними! Нагляделся я. «Ах, это вы не так. Ах, эта оборочка никуда не годится: здесь вот жмет, а вот тут чего-то не хватает. Вы скверно работаете, моя милая». Тьфу, не жизнь, а мученье…

— И не говори, милый, — снова подтвердила старуха.

Подводы с гусями свернули в деревню, а Аркадий пошел дальше. Ночевал в лесу — осень в тот год была теплой; спасала и форменная суконная шинель.

За два дня Аркадий прошагал верст пятьдесят и наконец, усталый и голодный, добрался до станции Кудьма.

На станции было пустынно, две козы на привязи лениво пощипывали пожелтевшую траву и засохшие листья репейника. Неподалеку от станционного домика стояла покосившаяся избушка. Два наглухо заколоченных досками окна, и только. В третьем вставлено стекло, почерневшее от пыли и копоти.

Из избушки вышел человек — рыжий и вихрастый, в солдатском мундире без погон. На мундире поблескивал серебряный крестик с оранжевой лентой.

«Да это же георгиевский кавалер! — обрадовался Аркадий. — И как я только сразу не догадался!»

Человек с георгиевским крестом слегка прихрамывал на правую ногу. Оглядев Аркадия с ног до головы, он спросил:

— Куда путь держишь, гимназист?

В который раз за последние дни он слышал этот вопрос! Приходилось говорить, что заболела тетя и что если он вовремя не поспеет, то тетя наверняка умрет.

Сердобольные бабы и добродушные мужики почему-то верили и, перекрестившись, повторяли: «Сохрани, господь!»

— Ты что это, парень, молчишь? Али язык проглотил? Али говорить не желаешь? Куда, спрашиваю, собрался?

— На фронт, вот куда…

— А разреши полюбопытствовать, на какой фронт?

— Как это на какой? — удивился Аркадий. — На германский, конечно.

Солдат громко расхохотался.

— Что же тебя, мил человек, в обратную сторону понесло? Фронт, он вона там. Значит, через Москву, Смоленск и айда на Брест.

Аркадий ушам своим не верил. Что же это получается? Шел человек на фронт, а попал в другую совсем сторону? Ох, если бы узнал Константин Иванович, преподаватель географии! Уж он бы обязательно сказал: «Голиков! Ставлю вам единицу, ибо где ваша голова и где в оной мои уроки?»

Аркадию вдруг так жалко стало себя, что он чуть не заревел.

Солдат смахнул с бревна прилипшую грязь.

— А ты присаживайся, мил человек. Разберемся.

К станции подкатила пролетка. С нее слез щупленький человек в котелке и с тросточкой. За ним последовал долговязый парень лет двадцати трех, в черной поддевке. Солдат поглядел в сторону пролетки и презрительно сплюнул.

— Вона еще спасители России явились…

Аркадия пролетка не интересовала, он внимательно рассматривал георгиевский крест.

— Дядя, а вы на фронте были?

— В японскую, — ответил солдат, продолжая наблюдать за приехавшими.

— Ну а как сейчас на войне? Дух какой? Вы ведь газеты читали?

— Не читаю. Неграмотный я, мил человек. Но дух какой, знаю. Тяжелый, брат, дух в окопах бывает. Дюже тяжелый.

Щупленький человек с тросточкой прислушивался к разговору. Вдруг не выдержал:

— Ты полегче давай, Антон, насчет духа нашего воинства. Зубоскалишь все, бунтуешь! Сейчас вся Россия преисполнена одним духом — борьбой за веру, царя и отечество!

Человек в котелке выпятил живот и последние слова как-то неестественно прокричал.

Солдат презрительно сплюнул.

— Вона о чем ты… Войны, знать, не боишься. Чего ж тебе бояться? Каждый месяц, чай, в Нижний на комиссии ездишь, все отсрочку сыну хлопочешь, чтобы подальше от передовой…

Человек в котелке побагровел. Долговязый парень опустил голову.

— Напраслину возводишь, Антон, я сына своего к защите отечества готовлю и, если бы не твои заслуги…

Но солдат не дал договорить.

— Ну и готовь, ну и защищай свои тысячи. А нам нечего защищать. Имущества у нас беда как много: у Варвары платье одно да у меня штаны рваные…

— Но позволь, Антон, ты забываешь…

— Ничего я не забываю, всё помню, — отрезал Антон и, хитро подмигнув, сказал уже Аркадию: — Ты, мил человек, видишь, какой дух? Тикай, гимназист, обратно к мамаше. А пока пойдем ко мне.

Через три дня Аркадия, усталого и голодного, привезли в Арзамас. По правде говоря, он и сам был этому рад. На фронт ему уже почему-то не очень хотелось.

Шли дни, недели, месяцы. Войне не было видно конца.

В апреле 1915 года в Арзамас пригнали пленных австрийцев. Их было около сотни. Поместили австрийцев в бывшем трактирчике на Мостовой улице — грязное закопченное помещение, окна выбиты, ни стола, ни стула, одни голые нары.

У Аркадия и его товарищей, видевших впервые живых врагов, почему-то не возникло к ним ни чувства злобы, ни злорадства. Пленные больше походили на беженцев. Серые шинели и измятые шапки, бледные, изможденные, землистого цвета лица произвели иное впечатление, стало как-то жалко их. Почему-то вдруг вспомнились строчки из письма солдата в Дамский комитет: «Пришлите нам мир, и больше нам ничего не надо».

С августа 1915 года в Арзамасе появились многочисленные беженцы. Те, кто побогаче, устраивались на частных квартирах, бедные селились в бараках за городом. В реальное пришли учиться дети беженцев и среди них белорус Саша Плеско, ставший другом Аркадия.

Население увеличивалось с каждым днем, цены на рынке росли, у магазинов вытянулись длинные очереди.

Продовольствие… Это слово повторялось в доме Голиковых чаще, чем когда-либо. Раньше все думали, что война скоро окончится, но война затянулась.

Сонный город насупился, стал угрюмее. И только по-прежнему громко гудели церковные колокола.

От собора в Арзамасе начинается откос и тянется над мутной и грязной речушкой Тешей. Во всю длину откоса узкой полосой разбит парк.

Чудесный вид открывается отсюда: на том берегу протянулось по насыпи полотно железной дороги, за полотном раскинулась Выездная слобода, а дальше, насколько хватает глаз, — поля и луга с разбросанными по ним селами, деревнями, ветровыми мельницами.

Аркадий и раньше любил парк на откосе, но еще сильнее полюбил его с той поры, как здесь он стал встречаться с Ниночкой.

С этой белокурой девочкой в беленьком передничке Аркадий познакомился на вечере в женской гимназии.

Гимназистки только из-за танцев и приглашали на свои вечера бедовых реалистов, которые в актовом зале неожиданно становились робкими и послушными и выглядели сущими ангелами.

Танцам всегда предшествовал концерт, в котором принимали участие и гимназистки и реалисты. Они читали стихи, танцевали, представляли сценки.

Аркадий впервые появился на вечере в гимназии — он должен был выступить с декламацией.

Поднявшись на сцену, Аркадий откашлялся и тихим голосом объявил:

— Я прочитаю из Некрасова. — Заложив левую руку за лакированный ремень с медной пряжкой, Аркадий начал читать: — «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел. Был сильный мороз…»

Чем дальше читал Аркадий, тем тише становилось в зале. Смолкло пиликанье музыкантов, настраивавших свои инструменты, а классная дама умиленно смотрела на декламатора, вытирая слезы кружевным платочком.

Когда Аркадий закончил стихотворение и, застенчиво улыбаясь, раскланялся на крики «бис» и «браво», Ниночка потребовала, чтобы ее немедленно, сейчас же, познакомили с талантливым декламатором.

И вот здесь, на откосе, среди буйно разросшегося репейника, Аркадий каждый вечер ожидал Ниночку — он уже был влюблен и пылал к ней, если не небесной, то во всяком случае и не земной любовью.

Шагая по откосу, Аркадий вдохновенно декламировал: