...Имя сей звезде Чернобыль

И птицы, очень много птиц — под ногами, дохлых.

Вдали виднеется здание атомной станции, оно уже как бы в черте города. Чернеет на фоне серого неба что-то вроде высокого ящика. Похоже на прислоненный к небу, стоймя поставленный, гроб.

Аня всё ближе и ближе к нему подходит, всё медленнее, а он всё выше, громаднее делается, уже отнял само небо, как бы окружает со всех сторон — этот гроб-саркофаг, прячущий и великую беду, и ее счастье, ее любовь, ее Костю.

Вдоль черной стены саркофага начали возводить параллельную стенку, видимо, для страховки — саркофаг над саркофагом. Но не видно работников, одни машины, похоже, что тоже брошенные.

Женщина зашла туда, стоит между стен — высоченной и которую только начали возводить. Слушает, вслушивается в зудящую дребезжащую тишину, безлюдье. Прислонилась спиной к саркофагу и видит, как вдруг задвигались машины-роботы, как одна, ловко подхватив каменный блок, стала укладывать его,

наращивать стену.

Женщина, прижавшись к саркофагу, смотрит, казалось, бесчувственно, как машины-роботы деловито замуровывают ее, и не делает ни малейшей попытки уйти, убежать.

Уже по грудь не видать ее, уже только голова, только глаза над стеной…

39. В странном каком-то городе по улице ходят люди все в респираторах. Мужчины — в темных, похожих на противогазы, женщины — в марлево-белых. У этого, читающего газету, из-под намордника торчат, как крысиные хвосты, усы. Женщины в парикмахерской, продающие воду и даже пьющие, — никто не снимает респираторов. И как бы не замечают их, вроде бы и не мешают. Смеются, беседуют, голоса гудят, но не разобрать — жизнь как жизнь.

40. — Женщина, вам нельзя спать; не проснетесь! Вам, мама, ни в коем случае спать нельзя!

Больничная палата, лицо Анны на подушке, запрокинутое не то от боли, муки, не то потому, что не хочет, боится смотреть.

Слышен плач-гугуканье новорожденных. Не одного, не двух, слышно, что их много в этом помещении, здании.

— Мама, смотрите, кого родили. А то скажете: не мой, подменили! Смотрите, мама!..

Аня глаз не открывает, и не понять: от слабости или страха. Слабенькое гугуканье новорожденных исчезает в какофонии голосов, перебивающих друг друга, но говорящих об одном: о том, что атомная энергетика альтернатив не имеет, что она самая удобная, дешевая, чистая и даже самая надежная. В этот хор врезаются, вклиниваются и голоса, теснящие, постепенно оттесняющие все остальные, убеждающие, что без ядерного оружия не было бы долголетнего мира, и что он невозможен без боеголовок и ракет, что без грозного атома жизнь на планете

невозможна, немыслима.

Все эти голоса, выкрики, рассуждения мчатся по пустой автостраде, по обе стороны от которой расставлены щиты: «Съезд запрещен! Зараженная местность!», «Сворачивать на обочину не разрешается!», «Заражено!», «Заражено!»

Наплыв — цифра «370». И еще одна — «60000». Голос диктора:

— «Триста семьдесят атомных электростанций уже работают. Шестьдесят тысяч ядерных боеголовок всё еще не уничтожены. Не слишком ли много атомного риска для нашей маленькой планета?

Что, это и на самом деле единственная дорога?»

По сторонам мелькают щиты, щиты: «Местность заражена!», «Заражена!», «Заражена!..»

[1987]

«ОТ НЕ УБИЙ ЧЕЛОВЕКА

ДО НЕ УБИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО»

1981

5.3.1981.

А что, начинать (квантами) ту повесть? Хоть бы с этого — что потом пройдет через основной текст, как эхо из будущего, эхо надежды, а м. б., и безнадежности, а точнее — «последнего предупреждения» людей самим себе.

Произошло. Нейрохирургия или таблетки, но человек обрел инстинкт: не убий себе подобного. Абсолютный запрет существует. Для всех. Кроме тех, кто хитренько уклонился, чтобы обрести власть над всеми. Их группа, или народец маленький, или… Неважно кто, но они прежние — какими были все до таблеток. И могут убить, всё могут — во имя власти. Но других заставить не в состоянии. Что из этого следует? Проследить можно в любом направлении: опять-таки и с + /плюсом/ и с — /минусом/. И надежда, и безнадежность. Например, армия, полиция-милиция, органы… Всё прежнее, но люди иные, не убивающие. (Но мучить, отнимать свободу могут и после таблеток?). Как всё прежнее невозможно. И как дико выглядит для всех, когда они вдруг кого-то убивают. Как всё человечество на это реагирует. На одну лишь смерть. Как сейчас на «миллионную смерть» не реагирует.

Это дает возможность описать ее, смерть — ее отвратительный облик — насильственную как бы через увеличит/ельное/ стекло. Чтобы вызвать к ней отвращение — не меньшее, чем к трупоедению, ужас перед убийством…

…Главное, сама цель повести: отвращение пробудить к убийству, любому, нет, даже к тому, что вроде бы оправдано идеей, даже гуманностью, мыслью о тысячах жизней. Этим убийством спасаемых. Такая, м.б., ситуация — ну хоть бы та, где или одного ребенка, или «кнопка» и — 4,5 млрда!

«Все перед всеми виноваты»… Когда планета осознала себя человечеством — не на уровне Гете или Пушкина, или Достоевского, а на самом обыкновенном (вот и это спустилось вниз, как и знание о человеке), так вот здесь снова и по-новому видится мысль Дост/оевского/ — «все перед всеми»… Нет, это не желание смазать соц/иальную/ вину одних за счет других, это мысль о чел/овеческом/ братстве, к/отор/ая невозможна (путь к нему) через подсчет вечный, кто кого обидел и когда. А — кто и кому когда помог и как все всем необходимы — особенно в общей борьбе за то, чтобы человеч/ество/ выжило. А уж если вину видеть, то и свою — без этого планета не остынет никогда. А жить на горячей долго не удастся. Думаю, что это — если еще и не стало идеей века — так будет становиться. Если вести подсчет обид — так начни с себя. А уж потом: кто и когда тебе!

…Видимо, каждая лит/ература/ это должна видеть, иметь взгляд на себя и со стороны: глазами соседей — на свой народ…

В этом безумном, безумном мире, где слова социализм, демократия, свободный мир, кто только не забирает себе без всяких на то прав, уже стало главным нравств/енным/ критерием всего этого — готов ли ты пожертвовать своим классовым, национ/альным/, расовым предрассудком и даже интересом, если встанет вопрос о неизбежной войне…

…А ведь главное право не отдел/ьного/ даже чел/овека/, а человечества — на будущее, на жизнь завтрашнюю.

Всё больше осознается в мире, что есть общие интересы и нужно, чтобы кто-то занимался ими — общими (Римский клуб и т. п.).

Кто самой «спецификой предмета» поставлен на это дело — лит/ература/. Кому, как не ей?…

Так получилось, что средство уничтожить противника, а заодно и себя, вместе со всем живым на планете, появилось в руках человеков раньше, чем были решены хотя бы основные и самые взрывные проблемы социальные в мире. А не решать их человечество не может — даже под страхом гибели. Вся ответственность на тех, у кого в руках бомба: найти проход между Сциллой и Харибдой.

А ведь американцы стараются создать ситуацию, когда Россия должна, спасаясь от «Першингов» [140], стать убийцей Европы. Ракетным убийцей старой европейской культуры. Вот в какую роль нас запихивают. Тут мало того, что сейчас делается…

Чужая жизнь — это твоя жизнь.

Что еще?

Да, обида за своих.