...Имя сей звезде Чернобыль

— Спасибо. Пусть поспит. Я так за него боюсь. Надо к врачу сводить его.

— Бледненький какой. Измучился за дорогу.

Аня сидит возле спящего Жени и смотрит на пустые рамки семейных фотографий. Фотографии хозяева увезли с собой.

«Маленький ты мой, я не хочу, чтобы папку твоего проклинали. Пусть я буду лучше плохая, пусть, ему и так плохо. Пусть лучше я буду…»

32. Аня позвонила соседям, попросила:

— Пожалуйста, присмотрите за Женей.

— Мы заберем к себе.

— Он спит. Через какое-то время, пусть пока поспит. Идет по городу, задерживается у витрин, киосков с водой,

лотков с фруктами, люди какие-то очень разные в одежде: одни по-летнему раздеты, по погоде, а другие — как будто сейчас осень, слякоть: в плащах и сапогах и при этом нелепо видеть еще и вуали под шляпкой, старинную, похожее, что ж бабушкиного сундука. Не модничанье это и не вызов современный вкусам. Просто люди по-разному относятся к слухам радиации. Те, что одеты (а точнее — раздеты) по-летнему, те едят мороженое, пьют лимонад, покупают парниковые огурцы, клубнику. В очереди ни одного «ряженого» — те проходят сторонкой, мрачно сосредоточенно, как по зачумленному городу.

А над всем никому не слышные, но где-то там — громкие, резкие, грохочущие, как камни по жести, железнодорожные команды:

— Эти два эшелона направить к Северному. На запасные пути… Восточный вокзал может принять четыре эшелона. Западный — два… Новые гоните на Северный, вокзал…

33. Следом за санитарной машиной Аня входит во доор доли клиники. Идет по затемненному коридору, нереально длинному, и не смотрит туды, куды ей, ох как хочется и как страшно, посмотреть: вдоль всего коридора у стен сидят женщины. Беременные женщины. Что по так, заметно не по всем, у некоторых ничего не заметно, но вот лица, глаза! Мучительное или безнадежное ожидание своей очереди. К тем, кто проходятся-пробегают по этому же коридору: люди в темных, тяжелых, резиновых передниках и белых респиратарах-«лепестках». И тоже странно много, этих бегущих навстречу Ане людей в резиновых, до плечей, передниках, с белым пятном вместо лиц.

Впрочем, Аня, ужасаясь своему решению, тому, что задумала сделать, плохо видит, соображает, и, возмоно, ей только кажется, что и тех и других здесь так много, а коридор такой бесконечно длинный.

Вот ее взгляд на миг выватил несколько женски лиц, ничего, сидят, как на приеме у косметички, даже болтаюто чем-то, посмеиваясь… Иронические фразы долетели до Ани сквозь гул крови в голове и удары соственного сердца;

— Вклад в науку эту их атомную!..

— Ну, я вернуць домомй, ну, я своему благоверному!.. Не знаю что!

— А что ты ему? Погладит по шерстке, и опять замурлычешь, как кошечка.

Аня вдруг бросается назад, наталкивается на людей в передниках, и они налетают, точно ловят, хотт задержать ее, она в ужасе отбрасывает чужие руки — пока не вырвалась за дверь, где солнце, прохожие, город.

Быстро идет по городской улице, казнясь, прося прощения: «Не бойся, сыночек, не бойся, ну что ты так испугался! Мама еще не совсем сошла с ума, она этого не сделает!.. Всё будет хорошо, я тебя не отдам!..»

А над неб, над людьми, которые этого не слышат, громкие с железнодорожным эхом голоса-команды: «К станции Востоной — два эшелона! Северная, примет четыре!..»

34. Аня в толпе, (как и тогда, бегущая к АЭС, навстречу пожару, в основном из женщин состоящей). Сотни женшин движутся вдоль и поперек железнодорожных путей, по рельсам, шпалам куда-то туды, где эти самые таинственные, поджидающие страшного дня, момента порожние вагоны, эшелоны. Разгоряченные, решительные, а в глазах отчаянье и вопрос. Их, передних, задержала шеренга солдат, молоденьких, смущенных, каждый словно перед собой собственную мать, сестру видит и не знает, как быть, как вести себя, что ответить,

— Мамаша, мамаша, дальше нельзя!

— Ну, тетенька, ну, куда вы?

— Девочки, вам же сказано!

На них напирают, на солдатскую цепь, но что с них взять! Крик женский там, где где какие-то чины.

— Ага, нам ждать, а сами, как в Киеве, уже вывезли своих? На машинах да самолетах.

— Да никто и никого не вывозил. Откуда вы взяли?

— Знаем откуда,

— И вас никто не собирается.

— А зачем эти эшелоны? Что они тут делают, стоят?

— Вам же сказано; ситуация полностью контролируется, полностью!

— Слышали мы, слышали эти разговоры!

— Ну что вы, хотите уехать?

— Не хотим мы уехать. Пусть, кто хочет, уезжает.

— Так чего вы хотите?

— Зачем эти эшелоны? Что это означает?

— Стоят и стоят. Кому — какое дело?..

35. Аня уже у собственного дома, уставшая, измученная, но очень спешит. Отпирает замок, с порога вслушивается, что и как тут, устремляется туда, где оставила мальчика. Не находит в спальне, ага, значит, соседи забрали! Взгляд задерживается на включенном телевизоре, там показывают какие-то ползающие странные машины и диктор объясняет, что это роботы, и они заняты очисткой территории, помещения взорвавшейся Чернобыльской станции. Бульдозер без человека прополз какие-то метры, сдвигая куски асфальта, остановился, замер.

И тут Аня увидела, что мальчик сидит в кресле, поджав ножки, почти голенький, а у рта, на подбородке какие-то темные полосы. Он не спит, он без сознания, а может быть, умер! Бросилась к нему, упала на колени, обхватила:

— Сыночек! Сыночек! Женечка!.. Что, что с тобой?.. Прости, прости нас!

Медленно открыл глаза, не узнавая, серьезно и как-то очень строго рассматривает лицо Ани.

— Ну что ты, что с тобой, сладенький мой, славненький?..

— Мама? Я знал, что это ты. Мама! Ты меня нашла?..

— Нашла! Нашла! Это я. Сейчас, сейчас мы…

Берет его в охапку, несет на диван, бежит за полотенцем, стирает с лица страшные пятна.

— Доктор нас посмотрит, и всё будет хорошо!

— А что это? — мальчик рассматривает кровь на полотенце, и тут же сам успокаивает: — Не бойся, это у меня десна. (Показывает, раскрыв рот.) Давно, ты не бойся, мама.

36. Спят в одной постели, Аня и мальчик. Она его обхватила рукой, чтобы чувствовать, что он здесь, рядышком. Лежит с открытыми глазами, а по потолку ползают тени, какие-то пятна света движутся. В глазах ее тревога: так похожа ночь эта на ту — перед катастрофой.

И так же, как тогдаа, закрывает глаза и засыпает. И снова сон, в который раз один и тот же: она парит над реактором, видит, как в чреве его кто-то лежит, кто-то живой. Перевернулся к ней лицом — Костя! Смеющееся лицо Кости!

— Не смей! — кричит она. — Почему ты смеешься? Не смей!

Вдруг погас за окном свет. Не просто во дворе погасли фонари, а как бы во всем городе. Аня открыла глаза, поднялась с постели. И дальше всё делает странно размеренно, обдуманно, неторопливо-деловито. Собрала одежку мальчика, положила на стол перед кроватью. (В комнате вроде бы темно, но и какое-то свечение там, где Аня что-либо делает, куда движется.) Взяла свое платье, одевается, надела туфли.

И пошла тихонько к дверям. Странно, будто фонарик кто-то несет перед нею.

37. Идет по городу, по улице и всё то же происходит: свет, свечение белой собачкой впереди нее бежит.

38. Уже день, но какой-то без солнца, хотя небо чистое, без единого облачка. Аня идет по широкой автостраде, на которой, куда ни кинь взглядом, ни одной машины. И только, как камнем, падают мертвые птицы. Идет среди ржи по полевой дорожке. Идет через луг.

Выходит к своему городу со стороны реки. Непонятным образом переправилась через нее и оказалась на том самом месте, где когда-то сидела, вязала, а Костя рыбачил.

Идет по городу, по улице Припяти — ни души. Детские песочницы, качели, сказочные домики во дворах. И много машин, брошенных, стоящих как попало. Бронетранспортеры.