...Имя сей звезде Чернобыль

И старик зашел в избу.

— Хоть бы не пыхкал своей люлькой! — накинулась на него старуха. — Может, ребеночек не любит.

Старик, как пойманный, выдернул люльку изо рта.

— Ничего, папа, ничего, курите! — заступилась Аня.

— Я что! А вот Чернобыль, говорят, пыхкает. Не уймется никак. Сколько людей по свету разогнал.

— Что, такой большой, этот атом? — спросила у Ани старуха. — Бегут люди, как от чумы!

23. Деревенская, утопающая в песке, разбитая скотом, разъезженная машинами, тракторами, комбайнами площадь (за оградой вся эта техника громоздится на виду здесь). Тут же здание почты и правления колхоза. Чуть поодаль — школа. Несколько огромных, как нездешние животные, городских автобусов, которые и привезли беженцев, «чернобыльцев». Они толпятся с вещами у школы, там много и местных жителей. Какая-нибудь бабка, забрав с собой приезжую семью, а то и две, гордясь перед соседями, что у нее сразу так увеличилась родня, ведет их за собой. И действительно счастлива: у нее, может быть, родни-то и нет, война обрубила все корни. А тут сразу объявилось полдюжины внуков. Даже лозунг успели написать, растянуть между двух сосен: «По-братски, по-партизански разделим общую беду с чернобыльцами!»

И тут же на стенах почты и правления плакатики, бумажки, или мелом написано — зов потерявших родных, близких в горячке эвакуации; «Мы в соседней деревне Копачи. Сидоренко Остап и Огрипина». «Мама, я тебя ищу! Мы тебя ищем! Оля, Катя Чудаковы. Ищи нас у тети Франи». «Кто из деревни Каменка Брагинского района? Отзовитесь!»

Тут же зеленая машина, к которой льнет заинтересованная толпа местных жителей и эвакуированных. Две девушки в белых халатах, не вылезая из машины, измеряют «рентгены», «миллирентгены», «рады» — слова эти нет-нет, да и прозвучат в толпе: то бабка старая изречет («Ой, этих рангенов столько, столько объявилось! Люди говорят!»), то пацан (приставил палку к животу такого же, как сам: «Тысяча рентген! Жить будешь, но на карачках!»). Многие люди еще только эхо тревоги несут в себе, и не страх, а возбужденность, оживление на их лицах. Смотрят, как замеряют девушки в халатах невидимую опасность, верят и не верят, что она есть, настигла их.

Девушка, подносящая металлический штырь с наконечником к чьему-то животу, к шее, к детским ботиночкам, говорит, произносит одинаково бесстрастно, не пугая и не ободряя, а, лишь констатируя: «Чисто», «Грязно», «Грязно», «Чисто»…

Вот женщина подняла внука, поднесла к прибору босоногого.

— Помыть надо ноги, — говорит девушка, вглядываясь в шкалу прибора.

— Заставь ты его попробуй! — виновато оправдывается бабушка.

— А вас — откуда привезли?

— Нас ниоткуда. Мы здешние.

— Здешние? — девушки переглянулись. Пошептались. Одна выбежала и направилась к закрытой большой машине.

Молодой здоровенный парень, по мазутным пятнам судя, комбайнер или тракторист, прошел сквозь очередь, как горячий нож сквозь масло.

— Мерь и меня!

Девушка, не реагируя на его игривый тон, делает свое дело тщательно, серьезно.

— Ну что?

— Ничего нет.

— Ну вот, а вы тут паникуете. Оставайтесь, девушки, у нас, устроим танцы.

— Дай людям работать! Танцы ему! — зашумели женщины, оттесняя его от машины.

Аня стоит в сторонке: подойти или не подойти? Не решилась. Идет через толпу, не слыша ее, вокруг говорят, смеются (мы это видим), но слышим лишь ее разговор со своим ребеночком:

«У нас с тобой всё хорошо, не бойся, сладкий мой! Ну, а что маму тошнит, так оно и должно быть. Ты здоровенький, я знаю, хорошенький, красивенький. Где-то наш папка, о нас думает, беспокоится…»

Увидела сидящего в сторонке от всех мальчика лет шести. Прислонившись к дереву, спит. Явно приезжий, городской, судя по его одежде, даже панамка на голове. Подошла, он открыл глаза. Переглянулись, и мальчик тут же устремился к ней.

— Вы своего мальчика ищете?

— А ты что один здесь? Ты откуда?

— Я из Братина.

— А где все твои? Мамка?

— Меня потеряли. У меня тоже две сестрички есть. И бабушка, и дедушка.

— А что ж ты здесь один?

— Тут меня найдут, увидят. А там столько людей, не увидят. Мальчик покашливает.

— Ты не простыл? На земле сидишь.

— Я нет. Мы привыкли.

— Кто мы?

— Детдомовцы.

— Брагин — это Белоруссия?

— Ага, Белоруссия.

— Так ты из детского дома?

— А как вы догадались?

— Ты же сказал.

— Всех теперь ищут. И меня найдет мама.

— А где все ваши?

— Уехали. Я нарочно отстал, спрятался. Они все говорят, что я скоро помру. Что у меня тысяча рентген. Потому что мне всё время хочется спать.

Он показал десны, провел пальцем — действительно кровь!

— Тебе просто витамины надо есть.

Прошли мимо колодца, уже задраенного целлофаном. Две женщины с ведрами недоумевают, спрашивают у приезжих рабочих:

— Как же воду брать?

— Нам приказано. Будем скважину бить. Одну на всех.

— Ну, а теперь как?..

Аня ведет найденыша к себе во двор. А туда впереди них зашел человек с палкой-дозиметром. Провел ею по кустам сирени, до яблоневой ветки дотянулся.

Из сарая вышла мать Кости с ведром, увидела незнакомого и по-крестьянски накрыла молоко краем юбки. От сглаза. Человек подошел к ней:

— Ну, ну, откройте.

Старуха почему-то оправдывается:

— Молочко это. У меня гости.

Человек бесцеремонно сунул в молоко металлическую палку. Старуха оцепенела от неожиданности.

— Ничего, я его вскипячу, — утешает того, кто ей испортил молоко.

Чтобы ему только не стало неловко.

— Молоко надо вылить, — непонятно сказал тот и направился к сараю. — Есть нельзя.

— Ничего, я прокипячу.

Человек скрылся в сарае, старуха быстренько за ним, оставив ведро на улице, а к нему тотчас направилась большая свинья, опрокинула, рылом повозила по белой луже.

Человек с дозиметром и старуха, как привязанная, за ним следом — обходят двор. Поводил своей палкой у крыши сарая, ковырнув солому (крыша соломенная), дотронулся даже до свиньи. (Человек этот в военном обмундировании, и кто знает, что привиделось старой женщине, когда он поднес свой штырь к соломе: не то ли, что помнится с войны? Вспыхнула огнем солома!..)

Уходя со двора, дозиметрист измерил и мальчика, волосы.

— Ого! Где успел так? Ты здешний? Ваш мальчик?

— Мой? А что?

— Надо хорошенько помыть ему голову.

И удалился, притрагиваясь палкой ко всему, что попадается на пути.

24. Из окна Аня наблюдает за матерью Кости. Старуха ходит по двору, как лунатик, как во сне. А за нею мальчишка, которого Аня привела. Ведро с пролитым молоком так и лежит опрокинутое. Задержалась возле угла сарая, рассматривает то место, где водил своим прибором дозиметрист; потрогала куст сирени, вглядываясь в невидимое. Яблоневую ветку наклонила к глазам. Корова вышла из сарая. Подошла к ней, потрогала рукой…

Старик сидит в избе курит. Везде полно вещей, узлов, сумок. Чужих.

— Пошли наши постояльцы деньги получать, — сообщает он. — Выдают, кому по сколько, но большие деньги. Во натворил этот атом, так натворил!

Вошла старуха:

— Что ж это, а? Как же люди будут жить? Вот ты, ты всё знаешь!

Это к деду — с укором.

— А что миру, то и бабиному сыну!

— Аннушка, они зачем это всё проверяют?

— Люди проклянут и ту станцию, и атом ихний, и их самих, — говорит хозяин.

— Кого? — встрепенулась хозяйка.

— Кого? Сына твоего! Вот кого!

— Это за что же? Что ты мелешь?

— Разбираться не будут. Был там, значит, виноват!

— Ты что, совсем одурел?

— Это не я одурел. — Ушел из хаты, хлопнув дверью.

— Аннушка!.. — женщина жалобно смотрит на невестку.

— Неправда! Он не виноват, мама. При чем тут он? Он и сам ругался, что придумали какой-то эксперимент.

— Это какой же, что это такое?

— Ну, чтобы еще лучше сделать.