...Имя сей звезде Чернобыль

Под балконом шум какой-то, хриплый голос магнитофонного Высоцкого: «Спасите наши души, мы бредим от удушья, спешите к нам…»

Аня смотрит не туда, не вниз, взгляд ее задержался на окошке в доме напротив. Там совершенно нагая женщина рассматривает себя в зеркало. Себя, свои длинные волосы, пропуская их сквозь пальцы. Как бы прощаясь с чем-то…

А внизу, во дворе странное движение, перемещение не то людей, не то всего лишь теней. Плотный круг из парней и девчат, а к нему и от него — парами подходят или отходят, удаляясь в ночь. И все в каком-то сомнамбулическом ритме. И на всем отсвет далекого зарева. И какое-то странное свечение.

Неодобрительные голоса с балконов:

— Тут такое, а они чем занимаются!

— Гляди, как сплелись! Стыда не осталось!

— Не трогай ты их. Бедные наши дети. Ты не знаешь, что их ждет.

— Да им лишь бы обжиматься, ничего другого не умеют! В окне напротив все та же рассматривающая себя нагота,

печально-целомудренная, прощающаяся с чем-то, что вот-вот исчезнет, пропадет…

14. У лифта сбилась толпа жильцов дома. С колясками, сумками, много маленьких детей. А у детей постарше тоже или сумка или узелок. А нет — так кошка или клетка с птичками. Дверь в ближайшую квартиру настежь, там кто-то пытается плакать, начнет и тут же обрывает причитания, что-то такое происходит, о чем люди помнят даже у этого лифта, который их увозит из налаженной жизни.

— Кому теперь его хоронить? — говорит молодая женщина с тяжелыми сумками у ног. — Не до него.

— Семь лет ждал этого дня, — неодобрительно хмыкает мрачный мужчина.

— Похоронят! — этот мужчина, наоборот, веселый, беспричинно веселый.

А может и есть причина — приложился на дорожку. Похоже, что так и есть, пьяноват. — Это живых неизвестно куда. А мертвым дорога накатанная.

И показал пальцем вниз. Туда, куда и лифт бегает — с людьми с верхних этажей.

— Вы вчера купили? Как нарочно, в магазины выбросили хорошие вещи, — женщина рассматривает кофточку на соседке.

В сторонке девушка с огромным букетом черемухи. Аня стоит рядом с нею. Две небольшие сумки у ее ног.

Девушка с букетом не просто в сторонке стоит. У нее и лицо, и взгляд — всё отрешенно далекое, нездешнее. Она всё еще там, где росла эта черемуха, где сама была ночью.

— Ты бы лучше помогла, — сердится на нее полная, красивая женщина, из тех, что всегда уверены, что правильно всё делают, говорят, живут, — а то вцепилась в этот веник. Ничего ей не надо, смотрите вы!

— Молодежь, ночью не найдешь, а утром не добудишься! — как пропел весельчак.

15. Люди стоят в коридоре и у подъезда, у всех дверей всех домов группы жильцов. С детскими колясками, сумками, узлами. Какие-то девушки с нарукавными повязками переходят от дома к дому, предупреждают:

— Уберите в подъезд детей! Почему дети в песке возятся? Чьи дети?

— Попробуй их удержи в этой духоте. Сказали, в десять автобусы будут. А уже час.

— А где вы, девушка, вчера были со своими советами?

— Во натворили, во натворили, чертовы атомщики! А столько гонору было: без фиги к носу не подступись!

— При чем тут атомщики? Раз в год и незаряженное ружье — стреляет.

— Ну, так выбрось его, если стреляет!

— Им и премии, и за риск. А за риск нам надо было платить. У бабки на руках кошка.

— Нельзя, бабушка, с кошкой, — говорит молодой парень, защищавший атомщиков. — Радиация шерсть любит.

— Лохматых, как ты! — отрубила бабуся.

— А я собаку заперла в квартире, — забеспокоилась женщина с двумя детьми, — положила еды на три дня, и все. Сказали же на три дня уезжаем.

— Едут, едут! — голоса издали. Автобусы появились большой колонной, расползаются по дворам, к каждому дому, подъезду.

Снова девушки с повязками появились:

— Кто будет записывать? Вы своих знаете. Чтобы никого не забыли, не оставили.

Милиционер уговаривает:

— С колясками все не поместитесь. Коляски оставить надо. Женщина!

— А как же потом с детьми? И вещи тут у нас.

— Всё в руки, на руки. Не поместимся.

А из подъезда двое в темных халатах вынесли покойника. На носилках, прикрытого, простыней. Следом вышла семья с вещами в руках. Немного прошли за покойником и вернулись к автобусу.

Лишь девушка с черемухой не заходит в автобус, мать ей кричит через окошко:

— Что, так и будешь стоять там?

Вошла, как одолжение сделала, и осталась стоять у двери.

А во дворе появился человек с никелированным штырем в руке, на нем какой-то наконечник. На лице у человека — респиратор. На него смотрят из автобуса, кто удивленно, кто насмешливо, а иные встревожено.

— Эй, ты, намордник! Много намерил?

Человек прошел куда-то своим маршрутом, но уже что-то изменилось в этом дворе, сам воздух как бы стал другим. И люди уже, словно по-другому, смотрят на всё.

— Девушка! — крик с заднего сидения. — Здесь дети! Выбрось свои цветы. Кто знает, где ты их наломала.

— Выбрось! Ты что, не слышишь?

— Шастают по ночам, а потом являются!

— Водитель, открой там!

Дверь распахивается, девушка выходит, огляделась, пошла к подъезду. На пути у нее — коляски, коляски. Их полно, куда ни кинь взглядом. В некоторых остались вещи, забыты погремушки, в одной — кукла.

Свои цветы девушка положила у подъезда, на крыльцо. Как на могильную плиту.

Возвращаясь, забрала большую куклу из коляски. Та вякнула, пищала, как живая.

А в окошке первого этажа точно такая же, провожает наивными, широко раскрытыми глазами их обоих.

За автобусными стеклами — живые детские лица, встревоженные, но и радостные: как-никак событие, и столько автобусов, и столько людей, и все куда-то едут…

16. Окраина города, вдали блестит река, а от нее — водозаборный канал, тянущийся к далекому длинному зданию с трубой. На обочине дороги, оттесненные двойной колонной автобусов люди с дозиметрами, бронетранспортеры, солдаты.

А колонна автобусов в два ряда вытягивается и вытягивается из Припяти, уже ни начала, ни конца не видать. Кто-то успел поставить у дороги с бетонной стрелкой-указателем «Принято. 1970» дощатый, наскоро сколоченный щит: «На обочину не съезжать, заражено!..»

На деревьях, что вдоль дороги, — странная выставка самых разных костюмов, плащей, женских платьев и кофт. Целый километр — вот такая витрина лесная.

А вот и отгадка. Люди переодеваются в защитные, (белые и черные) костюмы, их выдают прямо с машин. А собственную одежду куда девать, — развешивают на деревьях!..

Издали АЭС не кажется ни величественной, ни зловещей — банька коптящая, всего лишь. Дикое несоответствие ее вида и масштабов бедствия. Из всех букв праздничного лозунга над станцией остались: «Досроч».

— Всё дымит! — неприязненно.

— Натворила, вонючка! — гневно.

— Вон какая, а сколько от нее всего! — удивленно. Люди неласково прощаются с той, ради которой здесь

недавно поселились, что было и гордостью многих, и надеждой, и привычной работою.

(Это бы надо заложить в саму стилистику фильма: вначале прекрасное, как храм индийский Тадж-Махал, белое здание АЭС, потом почерневшее и вообще серое, как лицо смертельно больного человека — после аварии, а затем оно всё невзрачнее выглядит, действительно банька коптящая, и вот от нее-то — такая грозная волна тревоги, беды, страха, накатывающаяся на деревни, города, на целые страны. Образ ада-«баньки», апокалипсиса-«баньки»! Впрочем, это и не новый образ, не такой ли представлялась вечность ада Достоевскому: закопченная банька с пауками в углу?

И только в снах-видениях Анны будет что-то другое, по-другому грозное, зловещее, демоническое — по мере нарастания в ней чувства боли за погребенного там Костю и вины за него, а, в конечном счете, и собственной вины.)

17. В два ряда колонна автобусов катит по автостраде — уже далеко от АЭС, казалось бы, под обычным небом, среди обычных людей, рощ, здесь вроде бы всё, как было всегда. А у автобусов и следом за ними бегут собаки, большие и маленькие домашние псы. Их не взяли в машины — шерсть, радиация. Дети смотрят на них из окон, зовут, некоторые плачут. Тревогу, беду, недоумение, страх везут с собой автобусы. Это — на многих лицах взрослых. А на некоторых детских лишь радость неожиданного путешествия. Но именно развеселившихся детей мучит какой-то кашель, почти всех. И то, что сразу всех, кажется подозрительным, всё больше тревожит мам и пап, бабушек.