...Имя сей звезде Чернобыль

Вось у «Немане» будзе надрукавана маё вялікае эсе, называецца «Самолечение от коммунизма», дзе ўсе мае пазіцыі ў гэтым сэнсе зможаце зразумець…

З інтэрв’ю Г. Айзенштадт.

…ИМЯ СЕЙ ЗВЕЗДЕ ЧЕРНОБЫЛЬ

Последняя ли пастораль?

Беседа происходила в Москве, вскоре после Международного кинофестиваля, на котором Адамович возглавлял, как известно, жюри конкурса документальных фильмов и где они со Стэнли Крамером обсуждали, как делать вместе ленту о Чернобыле. С этого и начался наш разговор.

— Со сценарием мучаетесь?

— Сразу навалились сомнения. Я даже у Габриэля Гарсиа Маркеса начал выспрашивать, каким он видит художественный фильм о Чернобыле. «Документальным!» — сразу же ответил он. Но фильм все-таки задуман как художественный. В этом пока главная сложность и трудность.

Стэнли Крамер хочет широкого международного участия в этом фильме. А тем самым и осмысления с позиций всего человечества. Тут и белорусам есть что сказать. Пусть скажут слово те, на кого волей судеб «дул ветер». Не впервые, увы, дует в нашу сторону. Ну, а мысль общечеловеческую для этого фильма можно вычитать и в нашем славянском эпосе — «Слове»: «И стали князья про малое „это великое“ молвить…».

Ничего опаснее в век атома нет, чем подмена ценностей. Пренебрегли главным во имя второстепенного, «малого», преходящего — жди Чернобыля, может быть, планетарного!

Нет, это не конечная мысль фильма (ее еще предстоит найти); но в качестве исходной, рабочей может пригодиться.

Письмо С. Крамеру [134]

Dear Stanley! Дорогой Стэнли!

Надеюсь, Вы здоровы, поправилась нога? В Москве Вы всех поразили целенаправленной энергией мысли, чувства. И тем, как последовательно Стэнли Крамер выверяет дела и страсти людские интересами всего рода человеческого. (Кратко формулирую то, что слышал от многих)

Что я наработал за месяц по фильму?

Собрал, что только смог, что было в печати, кого сумел, порасспрашивал. В сентябре предстоит встреча с московскими учеными-специалистами. Академик Велихов обещал помочь.

Надеюсь получить доступ к протоколам чернобыльского суда и, может быть, побеседовать с непосредственными виновниками беды — бывшим директором АЭС, старшим инженером и др.

Тогда в Москве я спросил у Габриэля Маркеса: какой ему видится художественный фильм о Чернобыле. Он ответил: «документальный».

Сегодня, может быть, й так, но пройдет год-два и именно художественное исследование события заинтересует людей наиболее. Куда и документальные кадры, возможно, войдут, но как элемент художественного целого.

Всё больше убеждаюсь — по мере того, как работаю — что прав Стэнли Крамер.

А пишу я одновременно и сценарий и рассказ, поочередно переступаю с ноги на ногу.

Знаете, чем знаменит был новенький городок Припять невдалеке от четырехреакторного Чернобыля — количеством детских колясок на вечерних улицах. Средний возраст жителей — 26 лет. Тем более обидно и горько было молодой паре, семье — бездетной. И вдруг после многих лет, оказалось, что и нашей героине быть матерью. Она уже разговаривает с будущим ребеночком, чем бы ни занималась, рассказывает, что есть что и кто есть кто, ссорится с ним, мирится. Слова любви, ласки, укора одновременно и к ребеночку и как бы к мужу. Он оператор на 4-м блоке АЭС. Его-то (единственного) и похоронит взрыв на станции. А женщина пройдет всё: через вранье и самообман (нет, не случилось самое страшное!), эвакуацию (у пустых домов, у каждого подъезда — коляски, брошенные детские коляски, вот тут и куклы, Ваши любимые!) Начальное движение — подальше, подальше от эпицентра беды! Но тут же — встречное устремление, обратное движение — не только машин, рабочих, военных, специалистов, но всех помыслов нашей героини. Ведь там, в развороченном чреве реактора, погребен ее Костя. Это и над ним, ее возлюбленным, возводится саркофаг. Живя какое-то время у его родителей, в белорусской деревне, каждый вечер видит на экране телевизора убийцу-реактор. Могилу-реактор. Тревога ее и других всё нарастает — ожидание Большого Взрыва. Какое-то время он был вполне реален. (Можно даже продемонстрировать, как реальность, самое неблагоприятное развитие событий — Большой Взрыв, которого не было, но который мог быть и может случиться в любую минуту). Не знаю, как Вы относитесь к снам в кино. А я себе хорошо представляю, как плотно набита снами деревенская изба, куда вначале перебралась наша героиня: старикам снятся ужасы минувшей войны (Вы заглянули в книгу «Out of the fier»?), молодой женщине — чернобыльские, а ведь есть еще и ребеночек, у которого свои сны, уходящие в миллионнолетнюю даль, а еще зритель, который в этом и за этим вправе увидеть будущий апокалипсис… (В снах героиня вполне могла зайти в больницу, там много женщин, много таких, как она. Здесь убирают облученный плод (аборт) — это делалось с испуга в первые недели, и где врачи, медперсонал — в черных респираторах, мрачных противочумных одеждах — то ли сны, то ли реальность).

Не знаю, как у других, но у наших людей два разных времени было, говорили: это было до войны, это — после войны.

Сейчас новые два времени: до Чернобыля и после Чернобыля. И в фильме с какого-то момента (когда героиня что-то наконец поймет, осознает) время должно измениться, т. е. ритм, темп движения, событий, да и вся стилистика. Как это, я еще не знаю, может быть, когда потекут сны, видения. А точнее — когда начнется обратное движение: не из Чернобыля, а к нему.

Да, вот эти встречные устремления, движения, противоположные: подальше, подальше от реактора-убийцы и одновременно — назад, туда, где погребен ее любимый! В снах, разговорах с ребеночком, через телевизор снова и снова возвращается к реактору-убийце, который одновременно и ее Костя. В каком-то смысле — модель извечного человеческого влечения к тому, что больше всего пугает (смерть, гибель), что и влечет, как пропасть, и гонит, отталкивает. (Не та ли игра человеческих страстей и вокруг ядерного оружия?)

А финальную сцену можно и так представить: женщина, несущая в себе будущую жизнь, каким-то образом возвращается к могиле-саркофагу, проходит по мертвому городу (и всё те же детские коляски), потом видим ее сидящей у черной стены саркофага, а на площадке ни души живой, трудятся одни лишь экскаваторы-роботы, роботы-стеноукладчики — сооружают вторую стену. Стена растет, уже видим лишь грудь, одну голову, уже только глаза женщины…

И уже не понять, сны это ее или реальность. Одно переходит в другое. И само время, то ли живое, то ли уже мертвое…

Ну, и еще одна линия сюжета. Пока не знаю, как ее выразить: через образы реальных людей или всего лишь голоса на фоне катастрофы. (Если звучит голос матери, обращенный к будущей жизни, тогда возможны и другие голоса). Люди, дела, интересы, которые и явились причиной катастрофы, а когда случилось, многие — ведут себя, как бездушные автоматы. Они не просто отключили аварийную автоматику и тем взорвали реактор. Они давно отключили в себе все запреты: совесть, принципиальность, сострадание, честность. Всю автоматику нравственную, которой род людской до сего времени спасался, держится.

Ну, и конечно, есть еще документальный материал западный (Вы его лучше знаете) — толпы бунтующих против недоброго атома.

Я так понял по телефонному звонку из Лос-Анджелеса, что возможен Ваш (Давида Путтнама, Позолини) приезд к нам сюда. Или мой — в США. Видимо, к этому времени я наработаю больше.

Ничего любопытного для нашего фильма (или вообще для кино) Вы не вычитали в «Последней пасторали»? Я не связываю это никак, но если у Вас будут соображения, тоща, может быть, что-то используем.

Жду Вашего письма.

Привет Вашим близким, а также Давиду, Позолини!