Смейся, паяц!

– Молодец, усвоил! – Саква снова улыбнулся и пояснил. – Мы платим вам за удачный эксперимент в комедии. Но придётся её переработать для музыкального театра и стихи написать.

Приехав в гостиницу, я положил перед собой оба договора, снова их перечитал и так заважничал, что сам с собой два дня не здоровался. Но это было ещё не всё – дождь приятных неожиданностей продолжался.

Через пару дней Ансимов сообщил, что музыку для спектакля согласился писать живой классик Дмитрий Кабалевский, который считает эту комедию не только смешной, но и философской.

Я ещё неделю побыл в Москве, посидели с Ансимовым над пьесой, оговорили, что где переделать, и я уехал в Киев дорабатывать и писать стихи. Ансимов во всех интервью, в газетах и по телевидению, пел мне дифирамбы, говорил, что я тот драматург, который поможет ему осовременить театр Оперетты, обращался ко мне прямо с экрана: «Александр Семёнович! Мы вас любим!», после чего все мои друзья и родственники до часу ночи звонили по телефону и восторженно кричали в трубку:

– Ты слышал?!

(А представьте, сколько микроинфарктов случилось у моих недоброжелателей!)

Мне часто приходилось выезжать в Москву по вызову театра, встречаться с художником Эдуардом Змойро, с балетмейстером Борисом Сичкиным, (прославленный Буба Касторский), дважды мы с Ансимовым были у Кабалевского, оговаривали музыкальные номера.

Каждый мой приезд меня встречал либо директор театра, либо сам Ансимов, в большой новой «Волге» меня везли в одну из лучших гостиниц, «Пекин» или «Будапешт», где уже ждал шикарный номер. Когда я входил в театр, билетёрши отвешивали поясные поклоны, а главный администратор целовал меня в гланды. В министерстве каждый раз сообщали, сколько ещё театров по всей стране включили в план мою пьесу.

– Александр Семёнович, – говорил Саква, – у нас такого ажиотажа давно не было – готовьте чемодан для денег.

В это время в театре Гоголя уже приняли эскизы декораций и прошло распределение ролей, а в министерстве культуры, на волне успеха, со мной подписали договор на новую пьесу.

Радостные события, идущие чередой, должны были бы меня насторожить после того, как я вывел закон: «Каждой порции удачи сопутствует порция неприятностей». Но, опьянённый успехом, я о нём забыл. И неприятности не заставили себя долго ждать.

Приближалась очередная круглая годовщина Советской власти. Тогдашний министр культуры Екатерина Фурцева собрала совещание, на котором руководители всех Московских театров докладывали, какие спектакли они готовят к «Великому Юбилею». Присутствовало целое созвездие завотделов культуры: ЦК, горкома, всех райкомов и Моссовета. К несчастью, Ансимов в это время был за границей, возвращался только на следующий день, и о репертуаре театра оперетты докладывал главный дирижёр. А я, перед этим, по недомыслию, совершил великую глупость: чтобы в двух театрах не было одинаковых названий, переименовал вариант для оперетты – теперь вместо «Семь робинзонов» пьеса называлась «Вперёд назад!». Услышав это, Фурцева хмыкнула:

– Хорошенькое название к Юбилею Советской власти Кабалевский, который сидел рядом с ней в президиуме, попытался выправить ситуацию:

– Екатерина Алексеевна, это очень интересная пьеса, очень актуальная: о тунеядцах на необитаемом острове – они не хотят работать, поэтому скатываются по эпохам к доисторическому периоду и превращаются в обезьян.

– Ха-ха! Значит, к юбилею Советской власти мы идём к обезьянам, – изрекла наша проницательная министр и, тем самым, подписала приговор и спектаклю, и пьесе.

Назавтра я получил телеграмму от Ансимова: «Немедленно приезжайте». Ничего не подозревая, я выехал в Москву, чтобы по-прежнему надувать щёки и ступать по ковровым дорожкам, но… На сей раз меня встречала только секретарь директора уже не в новой «Волге», а в стареньком «Москвиче». Она завезла меня в какую-то второсортную гостиницу, поселила в малюсеньком номере и, не дав умыться, отвезла в театр. Когда я шёл сквозь фойе, билетёрши со мной не здоровались, а когда мы столкнулись с главным администратором, он демонстративно отвернулся, а потом, как мне показалось, даже плюнул мне вслед.

– Плохи дела, – мрачно встретил меня Ансимов, – Фурцева произнесла «Ха-ха»!

– и он подробно рассказал мне о совещании. – И, как назло, меня не было в Москве!

(Да, если бы докладывал Ансимов, я уверен, он бы изменил ситуацию. Георгий Павлович был умным, опытным, обаятельным царедворцем, он мгновенно чувствовал, куда дует ветер, умело ставил парус и разворачивал своё судно в нужном направлении. На неприятный для него вопрос он мог долго и пространно отвечать, но так ничего и не ответить. Как-то я шутливо ему признался: «У меня ощущение, будто мы с вами сейчас в бане: вы такой намыленный – всё время выскальзываете». Он обаятельно улыбнулся: «Молодец, Александр Семёнович! Очень образное сравнение, очень!». Но, на заданный перед этим вопрос, всё равно не ответил.)

– Георгий Павлович! – воззвал я после его рассказа о совещании. – Но ведь пьеса, действительно, очень актуальна: против безделья и тунеядства! Дайте её почитать Фурцевой – она это поймёт!

– Дорогой, наивный Александр Семёнович, – отеческим тоном, как ребёнку начал объяснять Ансимов, – Фурцева не читает пьес, она передаст её какому-нибудь референту, который напишет такую рецензию, чтобы оправдать её «ха-ха».

– Но ведь она должна понять, что если Кабалевский пишет музыку, то…

– Кабалевский теперь откажется писать музыку, – перебил меня Ансимов.

– Кабалевский!? Откажется!? – я не мог в это поверить, но, увы, опытный Ансимов оказался прав: в этот же день приехал курьер и принёс письмо от осторожного классика, который сообщил, что не успевает закончить работу над оперой «Кола Брюньон» и вынужден отказаться от новой работы. Словом, это было полное крушение. Ансимов подвёл итоги:

– Я очень хотел поставить этот спектакль, он должен был стать флагманом нашего репертуара, новым направлением театра. Но теперь, конечно, я его ставить не буду. Более того: я исключаю его из репертуара… – Увидев моё перекошенное лицо, остановился, налил в стакан «Боржоми» и протянул его мне. – Александр Семёнович, дорогой, с любой другой пьесой уже было бы покончено навсегда, но о вашей – столько писали и говорили, поэтому ещё есть надежда её спасти. Значит, так: срочно меняем название, меняем режиссёра, композитора и делаем по ней внеплановый спектакль, может быть, проскочит.

И начался второй этап постановки «Робинзонов» (Я вернулся к этому названию). Работа нового режиссёра мне не нравилась, но, говорят, что его уже нет в живых, поэтому не стану критиковать и называть фамилию. А вот с новым автором музыки мы очень подружились. Это был Михаил Александрович Меерович, маленький, толстенький, лысенький, похожий на поросёнка, но не на энергичного и решительного Наф-Нафа, а на доброго и доверчивого Ниф-Нифа.

Он любил выпить и хорошо покушать, на рубашке всегда хранились следы вчерашнего ужина, а на подбородке – жёлтое пятно от утренней яичницы. Его называли «ленивый вундеркинд». Он был не из тех, кто часами сидят у рояля, вымучивая мелодию – писал быстро, стремительно, на ходу. Его нотные листы были измяты, как тряпки – на них можно было писать только «Оперу нищих». Он не любил исправлять, переделывать, если не получилось сразу – сочинял заново.

У него было много работ в разных жанрах, но больше всего – в мультипликации. Его очень любили и постоянно приглашали режиссёры мультфильмов, потому что он умел писать и озорно и смешно.

Несмотря на то, что за плечами у меня и музыкальные комедии, и мюзик-холлы, и много песен – я обладаю полным отсутствием слуха, все песни пою на мотив «Дубинушка». И при всём при этом Меерович, приступая к новому музыкальному номеру, непременно дозванивался до меня и приглашал к себе:

– Александр Семёнович, хочу с вами посоветоваться.

– Михал Александрович, у вас есть режиссёр, хормейстер, балетмейстер – они лучшие советчики, чем я.