Смейся, паяц!

Почти месяц Сегель пролежал неподвижно, потом стал понемножку двигать руками, ногами, поворачиваться. Будучи в очередной раз в Москве, я пришёл к нему повидаться. К спинкам его кровати были привязаны резиновые эспандеры, с помощью которых он разрабатывал руки, ноги и, тайком от врачей, уже даже сам садился.

После первых дежурных фраз («Ну? Как себя чувствуешь?»… «Как грудной ребёнок: лёжа кушаю, лёжа писаю») , он сказал:

– Саша, я слышал, что ты хранишь мне верность. Это меня очень тронуло, я даже прослезился, но знай: я тебя освобождаю от любых обязательств передо мной. Поверь, это искренне! Пойми, врачи говорят, что я ещё много месяцев буду приходить в себя. Каким стану после этого – никто не ведает, может, и не смогу больше работать режиссёром. Например, они предупредили, что у меня будет двоиться в глазах, и что я должен буду к этому привыкнуть. Ладно, постараюсь. Но представляешь, какой это ужас: вокруг столько мудаков, а я их буду видеть в два раза больше!.

Я рассмеялся:

– Теперь я верю, что ты выздоравливаешь, и мы сможем вместе работать над «Робинзонами»!

– Не строй иллюзии: даже если я когда-нибудь приду в себя и смогу работать, я должен буду завершить свой фильм… Словом, даже при самом благоприятно варианте я смогу вернуться к твоему сценарию минимум через два года. Поэтому ещё раз повторяю: ты можешь и должен предлагать сценарий другим режиссёрам.

Сегель говорил искренне и убедил меня – «Робинзоны» продолжили свой путь уже без него. Но прежде, чем завершить их историю, хочу ещё немного рассказать о Сегеле, прощаясь с ним в моём повествовании.

Он был очень нетрадиционен во всём: в творчестве, в манере поведения, в оформлении комнат. Когда я поступал в Союз кинематографистов, он дал мне рекомендацию, которая начиналась с фразы «Считаю за честь рекомендовать Александра Каневского в наши ряды». Получив новую квартиру, будучи рукастым умельцем, сам её перестроил и оборудовал по-своему. Например, одну стенку сделал в виде плоского аквариума, в котором плавали подсвеченные золотистые рыбки. Когда я пришёл посмотреть квартиру, первое, что он спросил: «Ты не хочешь пописать?». Я отказался. Этот же вопрос он задал мне после обеда, а потом и перед моим уходом. Мне не хотелось, но он так настаивал, что я вынужден был зайти в туалет. Там, на дне унитаза, краской было написано: Мдивани – это была фамилия супер-партийного драматурга. Он и его коллега Сафронов заполонили все сцены страны своими верноподданными пьесами и топтали всё новое и оригинальное.

– Я хотел там отобразить его фото, но из-за неровной поверхности дна, не получилось, поэтому пришлось ограничиться фамилией. Пожалуйста, пописай – я угощаю.

В его кабинете я увидел гантели, эспандеры и ещё разные спортивные атрибуты: он постоянно тренировался, не менее, чем по часу в день.

– Ты хочешь побить рекорд Юрия Власова? – подразнивал его я.

– Когда у тебя будет жена на двадцать лет тебя младше, тогда поймёшь, – ответил он, имея в виду актрису Лилю Алешникову, героиню всех его фильмов и его жизни. (По Москве ходила фраза, сказанная Лилей на суде. Машина, сбившая Яшу и его директора, принадлежала какому-то танковому подразделению, и суд постановил, чтоб оно выплачивало Сегелю его зарплату, пока он будет нетрудоспособным. Понятно, что зарплата выдающегося кинорежиссёра была раза в четыре выше средней. Услышав сумму, командир подразделения в панике воскликнул: «Где мы возьмём столько денег?». И Лиля громко, на весь зал, произнесла: «Продайте танк!»)

Сегель очень любил цирк, дружил с цирковыми артистами, ходил на все представления. Когда чуть-чуть пришёл в себя, настоял, чтоб его дотащили до машины и привезли в цирк. Артисты, узнав, где он сидит, совершая парад-алле, останавливались и приветствовали его, а он улыбался и плакал.(Я этот эпизод впоследствии использовал в своей повести).

Этот большой, раскачанный, сильный человек, обожжённый войной, был очень добрым и сентиментальным. Однажды он попросил меня:

– Придумай мне какую-нибудь цирковую буффонаду – я хочу быть клоуном.

– Каким именно? – улыбаясь, спросил я. – Белым или рыжим?

Он очень серьёзно ответил:

– Конечно, рыжим – его же бьют, ему больно.

Каждого девятого мая я получал от него поздравления, и в Киеве, и в Москве, и в Израиле – это был его главный праздник. Потом прислал для моего «Балагана» очень хороший рассказ. Я его напечатал, хотел отправить ему журнал с публикацией, но из-за каждодневной текучки всё откладывал и откладывал. А когда, наконец, собрался это сделать, узнал, что отправлять уже некому.

...

Прости, Яша, что я лишил тебя этой маленькой, но всё же радости. Прости!

КАК МЕНЯ ДЕЛАЛИ ТРАВМОТУРГОМ

Получив на студии свой сценарий, я решил его больше в кино не предлагать, а переделать в пьесу – в Киеве сценарий прочли мои друзья, театральные режиссёры, и в один голос, заявили, что это может быть здорово поставлено в театре. А театр меня всегда привлекал, очень хотелось видеть свои придумки на сцене, я верил, что смогу создать что-то интересное, тем более, что первые наши опыты для детей были успешны. Поэтому я засел за работу, многое переписал, много придумал нового.

Пьеса получилась очень смешная (Скромно сообщил автор!). Нет, поверьте, это по общему признанию. Все читки во всех театрах шли под дружный хохот. Весёлая реакция возникала уже при перечислении действующих лиц, например: «Спекулянтка – пышная, дородная особа, у которой формы преобладают над содержанием. Божий странник – здоровенный хитроглазый плут с расстегнутым желудком. Девица – обнажённая до предела и ниже. Всё время в горизонтальном положении, даже когда стоит»… и так далее в таком же духе. Я назвал пьесу «Семь робинзонов», повёз в Москву и оставил в нескольких театрах.

Первым откликнулся театр Гоголя – мне позвонили и назначили встречу. Приняли меня главный режиссёр театра Борис Голубовский и директор – Лев Лосев, оба – люди с обострённым чувством юмора (Голубовский поставил множество комедийных спектаклей, а Лосев, бывший актёр, был соавтором Александра Ширвиндта по театральным капустникам) . Они сообщили мне, что пьеса им понравилась, они её завтра днём будут читать на художественном совете и, если позвоню завтра вечером, я узнаю решение худсовета. Оба говорили сдержанно, без особых эмоций, чтобы я не очень зазнавался. Мы попрощались, я вышел из кабинета, но через секунду вернулся и спросил:

– Подскажите, как лучше доехать до театра Оперетты?

– А зачем вам оперетта? – подозрительно спросил Голубовский.

– Они меня ждут. Они тоже прочитали пьесу и пригласили для разговора.

Переглянувшись с Голубовским, отбросив сдержанность, Лосев шутливо-демонстративно запер дверь на ключ и объявил:

– Вы отсюда не выйдете, пока мы не подпишем договор!

Через полчаса, сидя в метро, я перечитывал упоительные строчки: «…автор отдаёт… театр приобретает… обязуется поставить… выплачивает автору…»

В Театре оперетты пьеса тоже понравилась. Главный режиссёр театра Георгий Ансимов сразу повёз меня в министерство культуры СССР, куда он уже раннее передал пьесу. Передо мной положили бланк и предложили заполнить договор на покупку моих «Робинзонов». Я не верил собственным глазам: это был первый госзаказ в моей жизни! Зачем же я, дурак, так поспешил в театре Гоголя!? А что, если это скрыть? Нет, всё равно всплывёт, надо сознаваться.

– Константин Константинович, – обратился я к главному редактору музыкального отдела министерства, – я не могу принять ваше предложение: я час назад подписал договор на эту пьесу с театром Гоголя.

Константин Константинович Саква, толстый, солидный, строгий, вдруг улыбнулся и сказал:

– Александр Семёнович! Когда министерство культуры СССР даёт деньги, надо их брать и говорить спасибо!

– Спасибо, – растерянно выдавил я.