Смейся, паяц!

– Существует три списка, – объяснил он. – Первый, в котором надо ставить пятёрки, второй – где нельзя ставить пятёрки, и третий – в котором можно ставить пятёрки. В первый список ваш сын никогда не попадёт, во-первых, потому что еврей, а во-вторых, – там только дети министров, дети партийных деятелей и немного ребят из деревень и заводов, которые необходимы для процента. Постарайтесь, воткнуть его хотя бы в третий, честный список – там ставят столько, сколько заслужил. Если не удастся, то будь он даже Менделеев – завалят на его же Таблице Элементов.

Я не выдержал его циничной откровенности:

– Константин Иванович, вы видели все мои удостоверения и так спокойно всё это рассказываете. Не боитесь?

– Не боюсь, Александр Семёнович, ни капельки! Потому что те, кто выдали вам эти удостоверения, не разрешат опубликовать то, что я вам рассказал.

С ним нельзя было не согласиться. Я поблагодарил его за откровенность, он пообещал меня и дальше консультировать, мы дружески расстались, и я стал готовиться к «новому сезону».

Не очень разговорчивый, внешне не проявляющий эмоций, Миша очень тяжело переживал свою неудачу: в восемнадцать лет у него открылась язва желудка, стали выпадать волосы, он ещё больше замкнулся в себе. Я ругал себя за то, что забыл свой собственный горький опыт, не предвидел, что это может повториться, и не помог сыну, не предохранил его от первой жизненной оплеухи. Поэтому дал себе слово, что сделаю всё возможное, чтобы спасти его от второй неудачи. Такое же слово я дал Майе.

«Тогда я верю, что всё будет в порядке» – поддержала она меня своей непроходящей уверенностью в моём «всемогуществе».

Конечно, я мог выйти на высокие чины и в министерстве здравоохранения, и в Совете министров, и в ЦК – через их детей, своих одноклассников (я уже писал выше, что на Печерске, где прошли моё детство и юность, в основном, жили «слуги народа»). Но так не хотелось унижаться перед этими сытыми, самодовольными вельможами! Правда, ради Миши я бы пошёл на это, но прежде решил посоветоваться с друзьями.

Первый, кому я всё рассказал, был Юра Тимошенко.

Он пришёл в ярость, стучал по столу, кричал «Суки! Сволочи!» и порывался тут же бежать и скандалить. Я с трудом удержал его, объяснил, ссылаясь на Кульчицкого, что сейчас уже бесполезно, и мы договорились, что, перед следующей подачей документов, Тимошенко пойдёт на приём к ректору Мединститута.

Год пролетел быстро. Миша готовился к следующим экзаменам, а по ночам ездил на «Скорой помощи» санитаром, чтобы «наработать» стаж. Тимошенко несколько раз спрашивал: «Уже пора или нет?». Я звонил Кульчицкому и переадресовывал ему этот вопрос. И однажды он сказал: «Пора!».

Ректором мединститута был Семён Семёнович Лаврик. От имени Тимошенко я позвонил ему и попросил о встрече. Радостно удивлённый, он тут же назначил свидание.

Я поехал вместе с Юрой, но, естественно, было решено, что в кабинет войдёт он один.

Весть о том, что приедет прославленный Тарапуннка, очевидно, распространилась по всему институту: там уже поджидала толпа студентов и преподавателей, которые окружили его и требовали автографы. Пробиваясь сквозь них, Юрий Трофимович добрался до приёмной, где в дверях своего кабинета его встретил сам могущественный Семён Семёнович. Их разговор хорошо был слышен и мне, и секретарше ректора, потому что Тимошенко сразу начал с повышенных тонов.

– Я пришёл поговорить о сыне моего друга, Мише Каневском, который в прошлом году не смог попасть к вам в институт, потому что у вас принимают по специальным спискам!..

– Юрий Трофимович, что вы такое говорите… – пытался возражать Лаврик, но Юра не дал ему продолжить:

– Не надо меня переубеждать, я очень хорошо информирован! Существуют три списка! (И он пересказал суть каждого). Так вот, я не прошу, чтобы вы включили Михаила Каневсксго в первый список «отличников» – впишите его фамилию в третий, чтобы ставили такие оценки, которые он заслужит, и через год вы будете им гордиться и поставите мне бутылку коньяка за этого студента!

После небольшой паузы ректор вымученно рассмеялся и произнёс:

– Что ж… Не стану вас переубеждать, но обещаю, что вашему парню никто мешать не будет, сдаст на отлично – примем… А вы у нас после этого выступите? – Не преминул он воспользоваться ситуацией. – Вместе со Штепселем?

Мишу на этот раз, и вправду, никто не «резал», он набрал проходной балл и поступил.

Предсказание Трофимыча свершилось: через год Миша был одним из лучших студентов курса.

Операция «Мединститут» завершилась.

КИНОСЕРИАЛ МОЕЙ ЖИЗНИ. СЕРИЯ ПЕРВАЯ

Асейчас вернусь немножко назад. Перед поездкой в Москву, Юрий Тимошенко и Ефим Березин «обкатывали» в концертных залах Киева эстрадный спектакль «Везли эстраду на Декаду», в котором Константин Яницкий исполнял наш монолог «Они не придут!». Однажды мне позвонил Юра и взволнованно сообщил:

– Яков Сегель смотрел наш спектакль, он в восторге от монолога Яницкого, хочет видеть авторов. Он сейчас в Киеве снимает фильм, живёт в «Украине». Срочно позвоните ему и приходите!

В те годы фамилии Сегель и Кулиджанов были чуть ли не самыми популярными на советском кинорынке, после их нашумевшей картины «Дом, в котором я живу». Потом они сделали ещё по фильму, но уже каждый самостоятельно: Сегель – «Первый день мира», а Кулиджанов – «Когда деревья были большими» (Здесь впервые клоун Юрий Никулин, неожиданно для всех, блестяще сыграл драматическую роль) – обе эти картины были с успехом приняты и зрителями, и критикой.

Фильм «Прощайте, голуби!», над которым сейчас работал Сегель, ещё до выхода на экраны привлекал внимание, о нём писали, фрагменты из него показывали по телевидению.

Представляете, каким событием для нас, начинающих и желторотых, было приглашение самого Сегеля!

Роберт в этот день был вне Киева, и на встречу со знаменитым кинорежиссёром явился я один. Когда я вошёл в номер, обстановка там была накалена: Сегель и его оператор разговаривали в повышенных тонах, на грани крика. Оператор – тогда никому не известный выпускник киевского театрального института Юрий Ильенко, ныне народный артист Украины, отснявший много интересных фильмов, один из которых – шедевр киноискусства «Тени забытых предков».

(Сегель славился тем, что умел увидеть ещё нераскрытые таланты. К примеру, в этой же картине дебютировал и Савелий Крамаров).

Мой приход прервал их спор, Ильенко выкрикнул «Я этого делать не буду!» и вышел, хлопнув дверью. Сегель повернулся ко мне и развёл руками.

– Вот так он меня мучает.

– Но вы ведь, как режиссёр, можете приказать.

И тут он произнёс фразу, после которой я его сразу полюбил:

– Что вы, Саша, ведь он на пятнадцать лет меня младше, значит, на пятнадцать лет меня умней – я должен к нему прислушиваться.

Так мог сказать только большой, мощный человек, который понимал биологическую силу молодости и не боялся признать, что кто-то знает больше его.

С кино он был связан ещё с детства: кудрявым, белокурым мальчуганом отснялся в фильме «Дети капитана Гранта» (Помните песенку, ставшую потом «шлягером»: «А ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер»? Так это он!). Теперь этот мальчуган превратился в высокого, широкоплечего мужчину с раскачанными мускулами – только волосы по-прежнему кудрявились. Ему было уже лет под сорок. Сразу после школы он пошёл воевать. Во ВГИК поступил после войны. Потом, когда мы уже подружились, я однажды спросил его:

– Кем ты был на войне?

– Десантник. Бандит с ножом. Не люблю вспоминать.

В ту первую встречу он сказал, что наш монолог – это готовая заявка для кино.

Велел отправить его в Москву, на Студию имени Горького, своему редактору Наталии Михайловне Торчинской, что мы назавтра же сделали. Наталии Михайловне монолог тоже очень понравился, и она сообщила, что передаст его директору студии Григорию Ивановичу Бритикову, когда он вернётся из командировки. Но у нас возникла другая идея: поскольку и Тимошенко, и Березин, и Яницкий, и я с ними через неделю выезжаем в Москву (Роберт оставался доделывать какую-то срочную работу), мы решили пригласить директора студии на концерт, чтоб он познакомился с монологом в исполнении Яницкого и увидел реакцию зрительного зала. Решено – сделано: приехав в столицу, я созвонился с Григорием Ивановичем и сообщил, где его будет ждать пропуск. Потом спросил: «А как мы встретимся?». Он назвал номер своей машины, место, где её поставит, и сказал, что в ней и будет меня ждать.