Дневник пленного немецкого летчика. сражаясь на стороне врага. 1942-1948

– Сталин, Муссолини и Гитлер обсуждали вопрос о мировом господстве в 1940 году, – повторил я на другой день эту старую политическую остроту в смеющейся, обменивающейся шутками компании немцев и русских. – Сталин требовал признать его хозяином мира за то, что он и так управляет самой большой в мире страной. Муссолини торжественно клялся, что по воле самого всемогущего владение миром должно иметь римское происхождение. Тогда вперед выступил Гитлер, который вскричал: «Разве я такое говорил?»

Немцы рассмеялись. Некоторые русские тоже смеялись. Но другие, натянув на лица непроницаемое выражение, строго предупредили меня:

– Это не шутка, товарищ Айнзидель. Товарищ Сталин никогда не обсуждал с Гитлером вопрос о мировом господстве. Это все троцкистская клевета.

Когда в ответ я пожал плечами и рассмеялся, русские по-настоящему разозлились.

– Вы политически незрелы, товарищ Айнзидель. Думая, что произносите безобидные шутки, на самом деле вы распространяете вражескую пропаганду.

В тот же момент веселая вечеринка превратилась в сборище волков, каждый из которых подозрительно косился на соседа и тут же отводил взгляд, чтобы не спровоцировать ссору.

Наша редакция являлась копией советской системы в миниатюре. Если вы чувствовали за собой вину за то, что высказали независимое мнение, вам следовало опасаться фанатиков. Если вы строго придерживались линии партии, то скрытые враги партии и диктатуры Сталина, которые при определенных обстоятельствах склонны прикидываться самыми преданными фанатиками (как, например, руководивший идеологией при М. Горбачеве А. Яковлев. – Ред.), использовали любую возможность, чтобы сделать вас неблагонадежным в глазах партии. Становилось невозможно понять, где друг, а где враг. Доктрина о единстве в партийных рядах не привела к созданию действительно дисциплинированной боевой организации. Вместо этого в партии шла тайная война всех против всех.

Меня пригласили на день рождения в Западный Берлин, и я почти боюсь туда идти. Там ведь будут западные журналисты, американцы и французы. Но будут и люди, исповедующие просоветские идеи. И именно в этом весь риск. Всего несколько месяцев назад я все еще был волен поступать как мне хочется, встречаться с людьми независимо от их политических взглядов и национальности. Разве у меня нет на это права? Тогда откуда у меня эти плохие предчувствия?

Несколько недель назад меня пригласили в дом моих друзей в Западном секторе Берлина. Там собралась смешанная компания и из Восточной, и из Западной зон, коммунисты, социал-демократы, троцкисты и последователи Сартра. Тут же развернулась живая политическая дискуссия. Благодаря интересу к моей личности, моему опыту пребывания в плену, моему характеру, а также ходу самой дискуссии мне пришлось выступать в качестве защитника точки зрения коммунистов. Я выполнил эту роль наилучшим, на мой взгляд, образом. Я ничего не восхвалял и не отрицал того, что невозможно отрицать. Я признал, что и сам могу завтра бесследно пропасть за злонамеренные нападки, непонятное критиканство и расхождение личной точки зрения с официальной. Но поскольку у моих собеседников из другого лагеря не было за душой ничего, кроме критических замечаний по адресу того, что является непременными спутниками диктатуры пролетариата, поскольку они не видели выхода из хаоса последних лет и сами не верили, что у западного мира было какое-то будущее, моя откровенность произвела на них сильное впечатление. В конце беседы они больше не издевались над тем, с каким жаром внук Бисмарка борется за коммунизм, а, наоборот, сделались очень серьезными и задумчивыми.

Что касается меня, я пребывал в хорошем настроении и вернулся в Восточный сектор, еще более укрепившись в своих убеждениях, что, несмотря ни на что, нахожусь по правильную сторону баррикад.

Через несколько дней меня вызвал к себе полковник Кирсанов. Ничего не подозревая, я вошел к нему в кабинет. Полковника там не было. Вместо него в кабинете находились двое русских в штатском с лицами типичными для всех сотрудников тайной полиции. В дружеской манере они спросили, как это принято, о том, как обстоят мои дела. Их интересовало, не голодаю ли я, достаточно ли я зарабатываю. Меня спрашивали, живу ли я один, где моя семья, собираюсь ли я жениться, с кем поддерживаю дружеские отношения.

У меня не было причин скрывать свои знакомства и привязанности. Если бы я попытался что-то скрыть, это вызвало бы естественные подозрения со стороны надзирающих органов. Постепенно два комиссара перешли к вопросам о хозяине дома, где я был вчера вечером. Они хотели знать его политические убеждения. Кто его друзья и о чем они говорили в его доме?

– Спросите его сами. Он работает в правительстве, убежденный коммунист и сам сможет рассказать о себе. В конце концов, я не справочное бюро.

– Как член партии вы обязаны ответить на наши вопросы, – напомнили мне.

– Но такого нет в уставе партии, членом которой я являюсь, – резко возразил я.

– Вы прекрасно знаете неписаные законы партии. Отвечайте!

– Даже не подумаю! Я честно и открыто отвечу на все вопросы, что касаются меня лично. А также на те, что касаются интересов партии. Но я отказываюсь шпионить за своими друзьями.

– Но наши вопросы касаются вас, товарищ Айнзидель.

– Что вы имеете в виду? Это допрос?

– Зовите это как вам нравится. Но расскажите нам обо всем, что вы говорили в тот вечер у своих друзей.

– Эти подробности потребуют слишком много времени, – попробовал я уклониться. – Мы долго спорили, и я защищал свои политические взгляды и объяснял, почему думаю именно таким образом. И должен заметить, что небезуспешно.

– И вы не делали антисоветских заявлений?

– Насколько я помню, нет, – с легкостью ответил я.

– Разве вы не сказали, что по вине НКВД (в 1948 г. НКВД давно не было. С 1946 по март 1953 г. существовали МВД и МГБ. – Ред.) пропадают люди? Говорите правду!

– Да, я говорил это. И это не ложь и не антисоветская пропаганда. Об этом знают все! Но я разъяснил причину этого.

– Но вы говорили, что арестовывают и невиновных людей! Это правда?

– Я говорил, что при существующей системе никто не может гарантировать, что могут попасть под арест только действительно виновные перед законом. В любом случае это было лишь мое заявление. И я попытался объяснить и это.

– Говорили ли вы, что в Восточной зоне существуют концентрационные лагеря, как во времена Гитлера? Говорили ли вы, что повсюду шпионы?

– Да. К сожалению, вряд ли я мог бы утверждать противоположное: меня просто подняли бы на смех.

– А разве это не является антисоветской пропагандой?

– Я не считаю, что признать факты – это значит стать пособником врага. Все зависит от того, как их интерпретировать.

Комиссар вскочил на ноги.

– Вы – враг, товарищ Айнзидель! – выкрикнул он. – Вы говорите как подстрекатель. Вы лжец и предатель.

Я тоже вышел из себя.

– Не смейте так разговаривать со мной! – стал я кричать. – Никто не смеет так меня называть. Я не лгу, и я не подстрекатель. Этот разговор, который я намерен прямо сейчас закончить, доказывает, насколько соответствует правде все, что я говорил, и какими идиотскими являются ваши подозрения.

Я вскочил в гневе и быстро направился к двери. Русский бросился за мной и схватил меня рукой. Я сбросил его руку.

– Не прикасайтесь ко мне! – прорычал я. – Вы что, собираетесь арестовать меня за что-то?

Я бы не удивился, если бы меня и вправду арестовали после этого. Но я был полон решимости избежать этого. Если я был в опасности, то спасти меня могла только контратака.

Русские подались назад. Потеряв контроль, я ринулся на них со сжатыми кулаками.

– Я не позволю так с собой обращаться! – Я кричал так, что задрожали окна. Казалось, что вот-вот переполошится весь дом.

Искаженное злобой лицо русского вдруг смягчилось. Он улыбнулся. Он поднял руки в успокаивающем жесте: