Дневник. Том 1

сердного господа в ответ на свои сетования:

Господь, пещась о человеке

Разочек года в полтора,

Намедни рек, разверзнув веки

И трижды плюнувши с утра:

— О чем вы стонете всечасно?

Ведь есть у вас вино...

и т. д. и т. д.

Тьфу, господи! О чем же стоны?

Ведь вам почти что ваших чад

Родят почти что ваши жены,

Почти невинных дочек вам растят!

Тьфу, господи! О чем же стоны?

Я не так счастлив, как люди, облеченные верой в бога,

словно фланелевым жилетом, который они не снимают даже на

ночь. Солнце или дождь, протухшая рыба или хорошо приго

товленная дичь побуждают меня верить или сомневаться.

В преуспеянии мошенников также ощущается пособничество

провидения, не побуждающее меня к вере. Вечная жизнь

188

меня прельщает, когда я думаю о матери или о нас с братом.

Но бессмертие для всех, бессмертие общедоступное меня не

волнует. И вот я — материалист.

Когда же я размышляю о том, что мои понятия — это столк

новение моих ощущений, что все нематериальное и духовное

во мне — это мои чувства, высекающие огонь, то я становлюсь

спиритуалистом. < . . . >

Для «Литераторов» — тип Одебрана: зависть из «Бюлле

теня букинистов», неудачники из числа литераторов и переиз-

дателей, вопящие: «О Гюго, о Ламартин, где вы?» Ничего, кроме

обветшалых великих имен. Замалчивают в своих газетах всех

молодых авторов и молодые книги. Великая лига противников

таланта и успеха

28 октября.

<...> По-видимому, во времена тирании, во времена пора

бощенной, угнетенной мысли, во времена угасания и омертве

ния, страсть обращается вспять и устремляется к мертвым, к

истории. Тогда события настоящего времени, печальные и тя

гостные, вымещают на мертвецах; характерно для нашего по

корного века и нынешней подслащенной литературы, что

страсть проявляется в исторических книгах, побивая там ка

меньями одних и венчая других. Мишле набрасывается на кар

динала Ришелье, как на живую тиранию; мы, бедняжки, вос

певаем прошлое, творим из прошлого марсельезу.

Только один человек, некий г-н де Вайи из «Иллюстрасьон»

сумел разглядеть нас * сквозь наши книги и подтвердить, что

если мы любим, то любим вместе, и что законы и обычаи дол

жны сделать исключение для нашего необычайного двуедин-

ства. <...>

29 октября.

Тоска, желанье, нетерпенье, грядущий восторг, мечты, оча

рованье, страсть, любовь, все — ради шпалер из Бове, подпи

санных: Буше, 1737 г.; «Сельская ярмарка», с ярмарочным

лекарем и волшебным фонарем, куплена для нас у торговки за

бесценок — за восемьсот франков — зятем издателя Ашетта.

Поистине королевская вещь, забавная, веселая, прекрасная

и чарующая; вершина мастерства Буше. Но понадобится

дом, чтоб его поместить... У нас будут шпалеры, у нас будет

и дом. < . . . >

189

Деревня в античном мире — смотри Горация — не мать, не

сестра, как у Бернардена, Гюго и т. д.; и не гармония, как в

XVI столетии, а лишь покой, отдых от дел, место, где избегали

беседовать на городские и житейские темы и поднимались до

величайших вопросов человечества: это — летний салон для

души Горация.

Воскресенье, ноябрь.

<...> Месть буржуа литератору особенно наглядно прояв

ляется в единодушном отказе обеспечить ему право собствен

ности на его произведения. <...>

12 ноября.

< . . . > Для «Литераторов». — Похоронная процессия, где

были бы представлены все люди одного круга, все лавочники:

то-то было б там карет! А на похоронах Жерара де Нерваля —

все литераторы: ни одной кареты!

Решительно, больше всего на свете я боюсь не священников,

а судей. Священники имеют дело с человеком, только когда он

исповедуется, или женится, или умирает: человек тогда почти

мертв, по крайней мере его мозг. Но судья всегда и везде,

если не считать рая, полностью располагает властью над чело

веком.

13 ноября.

<...> Ловкие люди эти философы XVIII века, академики, от

которых ведут свое происхождение «Деба», — все эти Сюары,

Морелле и т. п.: плоские, угодливые, кормящиеся от вельмож,

живущие почти что на содержания у знатных дам и миньонов,

прихвостни г-жи Жоффрен. Подобные писательские души ма

рают свободный XVIII век низостью своего характера, скрытой

за высокопарными словами и гордыми идеями.

В мире изобразительного искусства, напротив, встречаются

прекрасные души — души меланхолические, отчаявшиеся,

души вольные и насмешливые, как Ватто, избегавший дружбы

сильных мира сего и считавший госпиталь вполне приемлемым

убежищем; как Лемуан, покончивший с собой; как Габриель

де Сент-Обен, который не ладил с официальным миром, с ака

демиями и искал вдохновения на улицах; * как Леба, поручив

ший защиту своей художнической чести острословию наших

дней.

190

Теперь все изменилось: живописцы переняли низость лите

раторов, а литераторы — свободолюбивую мизантропию худож

ников.

16 ноября.

< . . . > Около моей кровати — полка с книгами, которые

всегда со мною, у меня под рукой; я смотрю на эту случайно

собранную полку, на эту клавиатуру моей мысли, как бы мою

палитру: Эсхил, Генрих Гейне, скверный французский карман

ный словарик, «Ангола» *, «Извлечения» Цицерона, «История

обезьян», Аристофан, Гораций, Петроний, «Старье» Грийя,

Рабле, Курье, «Парижское обозрение» Бальзака, «Тристрам

Шенди», Лабрюйер, Бонавентура Деперье, Анакреонт.

22 ноября.

Господин Дидо-сын снова присылает нам первую коррек

туру второго издания «Марии-Антуанетты», обращая наше вни

мание на поправки корректора. Смотрим корректуру — и нахо

дим в предисловии, где мы взвесили каждое слово, просьбу из

менить текст в четырех местах. В ответ на эту наглость мы взя

лись за перо и написали: «Наша книга будет издана, как она

есть, а относительно наших фраз позвольте вам сказать, что

«sint ut sunt, aut non sint» 1.

10 декабря.

Видел дядю с сыном: * они говорят со мной только о ко

лодце, который велели вырыть. Если б я заговорил с ними о

своей книге, они не стали бы меня слушать или совсем пре

рвали бы меня. Придет день, когда я сбегу от всех своих родст

венников и на их вопрос: «Но почему же?» — отвечу: «Ах!

Довольно! Вот уже двадцать, тридцать лет, как вы мне выкла

дываете свои сплетни и свой эгоизм, двадцать лет, как вы —

мои родственники, мои родные, то есть люди, имеющие, на ваш

взгляд, право рассказывать мне о себе и своих делах, твердить

про свое богатство, считать меня чем-то вроде человека, кото

рый вырезает фигурки из кокосовых орехов или вытачивает из

букса подсвечники. Так вот: не знайтесь со мной больше, —

это все, о чем я вас прошу».

Современная тоска и меланхолия происходят из-за роста ко

личества книг, то есть из-за приумножения идей. Идея — это

старость души и болезнь ума. < . . . >

1 Пусть будет так, как есть, или не будет вовсе ( лат. ) *.

191

13 декабря.

Видел на мосту Искусств нищего, играющего на гармони,

безногого, на двух деревяшках: он приплясывал. < . . . >

Вот что любопытно: все республиканцы, более или менее,

порождены доктринами Руссо, его теорией доброго от природы

человека, морально искалеченного цивилизацией, — и все они

стараются его воспитать, цивилизовать.