Бб высшей квалификации (СИ)

Шейхи тоже не обошли своим вниманием наш институт, очень обижались на то, что мы их чурались, объясняя это еврейским происхождением многих из нас. Особенно оскорбительной показалась им сцена ликования, сопровождавшаяся объятиями и подбрасыванием в воздух чепчиков, в день смерти Героя Советского Союза Гамаля Абделя Насера, организованная тем же Женей Х. и радостно подхваченная остальными.

В нашей группе имелось несколько молодых людей, но их число и состав постоянно менялись: они являлись откуда-то совершенно незаметно и так же тихо исчезали в абсолютно неведомом направлении. Только двое, появившиеся где-то в середине срока задержались до конца и получили дипломы с таким же титулом: ББ высшей квалификации. Это означало библиотекарь-библиограф. Но, разумеется, полностью названия никто не произносил: мы упивались аббревиатурой, дававшей пищу для зубоскальства.

При поступлении нам была обещана инженерная специальность, но этот проект умер вместе с его автором - старым ректором Скрыпником. Скрыпник пользовался огромным уважением у преподавателей и студентов. Завоевать уважение студентов было особенно трудно: молодежь чаще всего является убежденным ниспровергателем авторитетов. Скрыпник был героем войны, где потерял ногу, но весьма лихо передвигался на протезе. Он слыл либералом и реформатором, что в его среде было большой редкостью.

Новому ректору, Евгению Зазерскому, было глубоко наплевать на идеи и проекты чудаковатого Скрыпника, на наш факультет и на институт в целом. Для бывшего влиятельного сотрудника Обкома партии назначение на должность ректора такого института было чем-то вроде не слишком почетной отставки. Он явно ожидал получить в свое владение куда более престижный ВУЗ... Всю горечь и злость он выплеснул на наши головы.

Водворившись на новом месте, он немедленно установил при входе в институт турникеты, где обосновалась целая армия бабушек и дедушек, бдительно следивших за тем, чтобы в здание не просочились чужаки. Я из принципа проходила все оставшиеся годы учебы по зеркальцу, по форме напоминавшему студенческий билет.

Следующим деянием нового ректора был запрет на ношение студентками брюк. Приличные девушки, по мнению этого блюстителя нравов, брюки не носят. Никакие доводы наших преподавательниц, тоже пристрастившихся было к этому пороку, действия не возымели. Где-то в разгар "брючной" кампании в институте появилась его бывшая студентка, работавшая корреспондентом газеты "Комсомольская правда". Потрясенная мракобесием нового ректора, она по возвращении в Москву выдала хлесткую статью. Говорили, что у Зазерского от злости чуть не случился сердечный приступ, и он клятвенно обещал стереть "щелкоперку" в порошок.

Несмотря на запрет, мы продолжали носить пресловутые брюки. Иногда удавалось проскочить незамеченными сквозь заслон из подслеповатых стражей порядка. Однажды я пыталась пробраться, закатав брюки до колен и спрятав их под длинным плащом, но брюки тогда носили широкие, и одна штанина, предательски выползшая в самый неподходящий момент, была замечена. Тогда передо мной с неожиданным проворством захлопнули турникет. Пришлось пробираться на занятия через задние дворы.

Как-то моя подруга Ира гордо прошла мимо зазевавшихся вахтеров в модном брючном костюме. Опомнившись, одна из старушек затрусила следом, крича вдогонку: "Девушка, девушка, вернитесь!" Ира, уже успевшая наполовину подняться по мраморной лестнице, царственно повернула голову и изрекла: "Вы ко мне? Так я - не девушка, я уже год, как замужем". Старушка застыла с открытым ртом, а Ира неторопливо поплыла дальше.

Вообще вся эта кампания напоминала фарс и была поводом для постоянных насмешек не только в нашем институте, но и повсюду в городе до тех пор, пока тихо не сошла на нет сама собой.

Среди мальчиков, забредавших к нам поучиться, самой гротескной фигурой был Дима Светозаров. Младший сын знаменитого режиссера Иосифа Хейфица, этакий избалованный недоросль, он, казалось, ничем не интересовался и абсолютно ни к чему не стремился. Начиная с появления в колхозе где-то в середине срока, и до самого своего незаметного исчезновения, он всем видом и поведением подчеркивал случайность пребывания в столь неподобающем месте.

Первый же его выход был в стиле, блестящая сцена (видимо, уже тогда в нем дремал "великий" режиссер): подходя к столовой, мы обратили внимание на фигуру молодого человека, одетого модно и дорого, совершенно не по-колхозному (особенно на фоне наших ватников и резиновых сапог), сидящего в канаве (!) с выражением скучающего Чайльда Гарольда. С тем же выражением отвращения и неодолимой скуки на лице Дима отбыл и колхозный срок, и последующие год-полтора учебы, пока папа не перевел его в педагогический институт, видимо, сочтя его престижнее нашего. Это выражение не исчезало с его лица даже во время ежевечерних посещений нашей девичьей светелки в колхозе. Моя компания была единственной, до общения с которой он снисходил - среди нас оказалась его бывшая одноклассница. Кроме того, мои родители, пытаясь придать нашему пристанищу вид жилья и минимального уюта, привезли нам складную мебель и магнитофон, что немедленно выделило нас из толпы.

Наш факультет вообще оказался в царских условиях. Мы поселились в многоэтажном городском доме со всеми удобствами (правда, горячая вода и газ были отключены, а спали мы на матрасах на голом полу), но и это было сущим раем в сравнении с бараками тюремного типа, двухэтажными нарами и удобствами во дворе (в октябрьскую непогоду), куда поместили другие факультеты. А тут еще стол со стульями и магнитофон с современными записями - роскошь, которой не мог похвастаться никто иной. Посему к нам потянулась вереница тех самых редчайших представителей мужского пола, что, несомненно, вызывало черную зависть всех остальных студенток. Если к этому добавить, что к нам по очереди наведывались родители на "Волгах" (в нашей компании их было три), набитых всякой снедью, после чего мы закатывали ночные пиры, можно себе представить, как нас любили все прочие, лишенные таких возможностей. Периодически те же "Волги" увозили нашу компанию в город смывать въевшуюся сельскохозяйственную грязь.

Нас в то время абсолютно не заботило производимое впечатление, мы даже не задумывались об этом до тех пор, пока однажды обозленные соседки по нашей трехкомнатной квартире (в каждой комнате в зависимости от ее размера жило от девяти до пятнадцати девочек) ни устроили нам обструкцию. Как-то ночью, когда мы на редкость рано угомонились, нас разбудил адский шум. Минут двадцать из соседних комнат доносился дикий грохот: по полу колотили палками, топали и орали дурными голосами. Мы спросонья ужасно испугались, но поняв, что происходит, затаились, боясь пошелохнуться.

Однако позже нам напомнили об этом неподобающем поведении. В середине первого курса Лина принесла ошеломляющую новость. Ее мама имела какой-то выход на деканат, и ей сообщили, что на каждую из нас имеется увесистое досье, где подробнейшим образом описаны все наши "деяния", порочащие облик советского студента, тем более студента идеологического ВУЗа, коим считался наш институт. Вернувшись в город, мы продолжали держаться обособленно, варясь в собственном соку, то есть в рамках своей уже сформировавшейся компании, и беззастенчиво "рвали глаза", по-прежнему нисколько не заботясь о производимом впечатлении. Линины новости застали нас врасплох, мы опешили и растерялись. Липкий страх, дремавший в каждой из нас, заполнил, казалось, каждую клеточку и долго не давал покоя. Но постепенно все улеглось и вернулось на круги своя до майских праздников, когда упомянутое досье вновь извлекли на свет, но на сей раз это касалось уже одной меня.