Бб высшей квалификации (СИ)

Педагогику преподавал профессор Базанов, человек весьма преклонных лет, обликом напоминавший сельского учителя. Ходил он всегда в одном и том же видавшем виды костюме, в бесформенной, потерявшей цвет шляпе и с неизменным портфелем времен "Очакова и покоренья Крыма". Вся его фигура была неказистой и непрезентабельной. Мы относились к нему с высокомерием и снисходительностью, лекций его не слушали и, пользуясь полной безнаказанностью, вели себя далеко не лучшим образом. Но, когда я неожиданно оторвавшись от интересного чтива или захватывающей беседы, вникла в излагаемый материал, я понимала, что он рассказывал об удивительно интересных вещах и обладал недюжинными знаниями, богатейшей биографией и прекрасным русским языком. К сожалению, это мое открытие ничего не изменило. А когда вскоре мы узнали о смерти старого профессора, осталось ощущение едкого стыда и сожаления.

Я уже несколько раз упоминала кафедру иностранных языков. Состав ее был великолепен. Преобладали пожилые дамы, блестяще знавшие предмет и способные поддержать беседу, практически, на любую тему. Руководил этим слегка увядшим цветником "душка" Гилинский - одинокий представитель сильного пола на весьма обширной кафедре. Он был всеобщим любимцем, его обожали и ему готовы были поклоняться студенты и их родители, подчиненные и остальные коллеги. Положение его в институте было прочным и казалось незыблемым, хотя он был единственным евреем среди заведующих кафедрой, не считая, правда, завкафедрой философии, профессора Новикова, но у того была какая-то сложная и запутанная биография. Однако даже такого всеобщего любимца, как Гилинский, сумели "подсидеть".

Когда мы учились на третьем курсе, профессору Теплову, вечно обуреваемому разными экзотическими идеями, пришло в голову обучать нас японскому языку. Он считал это необходимым, полагая, что за японским языком - будущее информации (весьма сомнительное утверждение: почти вся научная и техническая литература в Японии издавалась и издается на английском языке). Сказано - сделано, к нам пригласили преподавательницу японского языка - холодную, властную даму средних лет - Ирину Б. Японский стал факультативом, но группа собралась весьма внушительная. Мы начали заниматься с упоением, плохо представляя, за какую трудную задачу беремся. Пока мы изучали Катакану и Хирогану - упрощенную слоговую письменность, все шло хорошо. Но, когда дело дошло до иероглифов, начались серьезные проблемы. Дело в том, что один и тот же иероглиф, может быть целой фразой, словом, слогом или буквой и отличить, когда и в каком значении он употребляется, невероятно сложно. Вскоре нас постигло первое крупное разочарование: нам задали перевести небольшой текст. Мы приобрели двухтомный японско-русский словарь и с энтузиазмом принялись за дело. Когда на следующем занятии, гордые собой, мы стали по очереди зачитывать свои переводы, оказалось, что у всех они получились совершенно разными. Но самым удивительным было то, что ни у одного из нас перевод даже отдаленно не напоминал оригинал. После этого группа немедленно распалась. На следующее занятие нас пришло всего трое... Преподавательницу оскорбило столь малое количество, и она отказалась заниматься с нами, так что занятия на этом прекратились. Мне было жаль - заниматься было очень интересно. Единственное, что я усвоила на этих занятиях, что японским языком можно овладеть, лишь изучив культуру и обычаи этой страны. Я стала читать все, что попадалось о Японии, включая японскую художественную литературу.

По слухам, эта самая Ирина Б. и "подсидела" Гилинского, сменив его на посту заведующего кафедрой, а оторванный от любимого дела он вскоре умер, но это случилось уже после того, как мы покинули стены института.

За время учебы мы перевидали великое множество разных преподавателей, и практически каждый из них был чем-то примечателен. Дело в том, что за четыре года нас пытались обучить такому количеству всевозможных предметов, что и перечислить немыслимо. Наш вкладыш в диплом по длине превосходит вкладыш любого иного института. Нас пытались обучить всему "понемногу и как-нибудь", но от такого "пунктирного" обучения в наших головах почти ничего не оставалось.

Самое ценное, чем меня одарил институт - это мои подруги, с которыми мы были вместе все эти годы и продолжаем дружить до сих пор, хотя жизнь разбросала нас по всему свету: трое - здесь, в разных городах Америки, две - в Германии, а две так и живут в Ленинграде.

* * *

Я всю жизнь стремилась в медицину, мечтала быть хирургом. Никогда, даже в самые юные годы, не собиралась стать ни ассенизатором, ни космонавтом. Было юношеское увлечение морем, навеянное жизнью в среде морских офицеров, среди морской романтики. Но самое главное влияние на это оказало, конечно, мое отношение к отцу: я его боготворила, он был моим идеалом. Даже в подростковом возрасте с его максимализмом и нигилизмом образ отца, хоть и потускнел немного, но все-таки уцелел.

Это отношение впоследствии сослужило мне не слишком хорошую службу. Всех встречавшихся мне в жизни мужчин я волей неволей сравнивала с папой, но планка была слишком высока. Никогда и ни в ком я не смогла разглядеть того потрясающего конгломерата безграничного обаяния, неиссякаемого задора, бьющего через край жизнелюбия, заразительной веселости, быстроты реакций, широчайшего кругозора и искрящегося остроумия на фоне абсолютной порядочности, надежности и цельности натуры. На папином пятидесятилетии я произнесла тост, заявив, что мне не очень повезло с отцом (на этом месте все присутствующие замерли: того ли ожидали от единственной любимой дочери юбиляра!..) Я выдержала паузу и продолжила: "При таком отце я никогда не смогу встретить никого не только равного ему, но даже отдаленно напоминающего!" Все облегченно выдохнули и зааплодировали. Тост понравился всем, кроме, разумеется, моей свекрови.

Наши отношения с папой далеко не всегда были простыми - уж слишком высокие требования мы предъявляли друг к другу. Папа очень любил меня, посвящал мне много времени и сил. В детстве это случалось не так уж часто: в перерывах между плаваниями, в те краткие моменты, когда мы оказывались под одной крышей. Эти встречи всегда были праздником, я жила ожиданием и мечтами. Если у меня возникали какие-то проблемы или конфликты, я мысленно обращалась к отцу, а обидчикам мстительно обещала, что вот приедет папа и всем им воздаст по заслугам.

Но, когда после папиной демобилизации, мы всей семьей поселились у дедушки с бабушкой в трехкомнатной "распашонке", в наших отношениях многое изменилось. Праздники превратились в уныло-тусклые будни, с привкусом горечи, сожаления и недоумения. Мне было в то время пятнадцать лет - самый трудный переходный возраст, не дававший спокойно жить ни мне самой, ни моим близким.

Для папы это тоже был период перехода от военной жизни к гражданской. Он разом оказался не у дел, лишенный всех привычных ориентиров и атрибутов. Да и жить в качестве приживалки у маминых родителей, втроем в одной комнате, было невероятно тягостно для него. Его гордая и честолюбивая натура не могла с этим примириться.

Такая сложная комбинация не сулила ничего хорошего. Папа вдруг решил круто взяться за мое воспитание. Тут-то и нашла коса на камень. Я привыкла к совершенно иному отношению, да и момент был выбран явно не самый удачный, не говоря уже о методах. Я не на шутку обиделась и злобно затаилась. Саботировала любые требования, исходящие от взрослых. С мстительным удовольствием врала и изворачивалась. И раньше не сильно откровенничавшая с домашними, я вообще почувствовала себя в стане врагов. Мама вышла из доверия задолго до того, посмев однажды высмеять одно из моих наивных признаний. После этого я надежно отгородилась от нее высоким забором, прочно поместив ее в разряд недругов. Любая утечка информации о моей жизни, а, в особенности, о внутреннем мире, таила опасность, потому все мои усилия были направлены на самозащиту.