Судьбы крутые повороты

Отец приехал домой на целых два дня. К тому же он получил аванс и премию. Кроме двух щук и полведра карасей, он вытащил из брезентовой сумки еще что-то, завернутое в клеенку. По лицу его скользнула загадочная усмешка.

— Что это? — спросила мама.

Вместо ответа отец засмеялся и, взяв со стола пакет, прижал его к груди.

— Это не для вас, а только для меня, — сказал он и, повернувшись, хотел уйти в горенку.

Ловким движением руки мать выхватила у него пакет и развернула. Из клеенки выпала толстая книга. Подскочив к столу, Толик громко прочитал:

— А. С. Макаренко «Педагогическая поэма».

— Купил? — спросила мама и, перевернув книгу, посмотрела цену. — Для кого? Сережа уезжает, а Миша с Ваней могут и в библиотеке взять.

Как выражение душевного настроения человека смех, словно могучая русская река Волга, прежде чем дойти до Каспийского моря, на тысячекилометровом пути вбирает в свое русло столько ручейков, речушек и рек, что трудно определить слагаемое, послужившее источником рождения великой реки.

Глядя на растерянное лицо матери, отец просто заходился от смеха, представив себе, как посмотрят на него мама и бабушка, когда он сядет за стол и будет читать этот толстый роман. За два года обучения в церковно-приходской школе, где отец прочитал вслух всего лишь несколько басен Крылова, сказку А. С. Пушкина «О рыбаке и рыбке», да тургеневское «Муму», он, пожалуй, уже больше ничего не помнил. Отец объяснил, что методист трудколонии раздал семь таких книг всем преподавателям. Через три недели, в конце ноября, состоится обсуждение этого романа.

Мама, по природе женщина умная, с тонким чутьем к словесности, в девичестве, тайком от строгого отца прочитала почти всего Вальтера Скотта, Майна Рида, Александра Дюма, а также других английских и французских романистов, переведенных на русский язык. Представив себе теперь отца, читающего роман, она тоже рассмеялась до слез. Не поняла ситуации лишь бабушка, не поняла она ее и вечером и трижды перекрестила отца тайком, когда он, примостившись к столу, приблизил к книге «коптюшку» и, шепча губами, то улыбаясь, то нахмурившись, начал читать. А в полночь, когда все мы, кто на печке, кто на полатях, забылись крепким сном, бабушка, встав на скамейку, зажгла семилинейную лампу, которую берегла и ставила лишь по праздникам или для гостей. И снова перекрестила зятя.

С этой ночи мы все прониклись мыслью, что наш отец теперь не просто плотник, а преподаватель трудновоспитуемых подростков.

На следующий день после демонстрации мы с Мишкой и Толиком получили от отца деньги на кино и на мороженое.

Из разговора отца с матерью я понял, как взволновало его чтение «Педагогической поэмы». Он упорно готовился к обсуждению книги, на котором, как сказал методист, как и всем преподавателям, ему предстояло выступить и дать оценку всему прочитанному.

Лихорадка

Из всех газет, которые приходили в наше село, изредка в мои руки попадалась «Пионерская правда». О том, что на газеты можно подписываться, я и понятия не имел. Мне думалось, что их читают только в подшивках школьной библиотеки или покупают на почте. Но уж если «Пионерская правда» попадалась мне в руки, то прочитывал я ее от передовицы до самой последней колонки четвертой полосы. Особенно волновали мое воображение подвиги пионеров: кто-то, рискуя жизнью, предотвратил крушение поезда, кто-то в глухом городишке или селе спас от пожара колхозный скот и сам при этом получил ожоги. Портрет героя с пионерским галстуком на груди в этих случаях, как правило, помещался в газете. А через некоторое время в той же газете сообщалось, что герой награждался бесплатной путевкой в пионерский лагерь. И не куда-нибудь, а на юг. А то и в «Артек»…

«Артек»!.. Ничто в моем разгоряченном детском воображении не могло сравниться с этой призрачной таинственной красотой, сотканной из лазурного моря, которого я никогда не видел, парящих над скалами гор орлов, вечнозеленых кипарисов, пальм и роз. И почему-то обязательно над всем этим сказочно-красивым и мне недоступным, словно невидимый колышущийся на ветру волшебный парус, летели призывные звуки пионерского горна.

Но жизнь ни разу не подарила в моем детстве случая совершить подвиг. В селе нашем почти не было пожаров, а если и случались, то их быстро тушили без меня и отличиться мне никак не приходилось. Помнится, я поспевал лишь к растасканным в разные стороны, пахнущим ядовитым дымом обгорелым стропилам и бревнам, залитым водой. Не везло.

Отправляясь по грибы или ягоды в лес, мы, босоногая ребятня, обычно пересекали у переезда железнодорожное полотно, и я не раз, отстав от товарищей-ровесников, боясь потерять их из виду, бежал по шпалам, жадно выискивая глазами трещину в рельсе. Но рельсы сияли под голубым небом своими уходящими вдаль непрерывными обкатанными полосками. Запыхавшись, я сбегал с железнодорожной насыпи и догонял ребятишек, которые, зная мою тоску по подвигу и желание отличиться, частенько поднимали меня на смех.

С годами надежда совершить подвиг во мне постепенно угасала, но мечта побывать в пионерском лагере не остывала. Ее подогревала надежда — ведь я был одним из первых учеников в классе. И этой мечте удалось, наконец, осуществиться.

Правда, все оказалась не так просто, да и не в знаменитом «Артеке» и даже не в одном из наших сибирских городских лагерей я побывал. Лагерь нашего района был расположен в глухой деревне, в сорока километрах от села, на берегу заросшего камышами озера, в котором кишмя кишели ерши, окуни и щуки. А уж пузатых чебаков водилось столько, что рыбаки, выбирая в лодки сети, тут же выбрасывали их в озеро.

Лагерь был открыт год назад. Я возлагал на него большие надежды, и можно было понять мое огорчение, когда отец, как-то в начале июня придя с работы, положил на стол вдвое свернутую голубоватую бумажку и, отыскав глазами Мишку, подмигнул ему:

— Мишунь, собирайся. Завтра с утра вас повезут.

— Куда, папаня? — удивленно и обеспокоенно спросил Мишка.

— Как куда — в пионерлагерь. Профсоюз и школа на нашу семью выделили одну путевку. Хотя у нас три пионера.

Я уже два года носил пионерский галстук. И был командиром звена. А Мишка и Толик всего лишь рядовые члены пионерской дружины. Ходили они с вечно мятыми галстуками в пятнах от похлебки, узел завязывали косо. Я же всегда аккуратно гладил свой пионерский галстук, и лежал он у меня в надежном месте: под футляром швейной ножной машинки. Я — отличник учебы, на родительских собраниях меня всегда хвалили и ставили примером в поведении, а Мишку ругали за озорство.

И вот в лагерь берут не меня, а Мишку! От такой обиды я даже тайком всплакнул. Несправедливо.

Бабушка, слушая мои горестные вздохи и не зная причины моей печали, даже спросила:

— Уж не заболел ли ты, Ванек?

— Нет, бабаня, не заболел… чтой-то не спится.

— А ты помолись, помолись и уснешь…

— Пионеры не молятся, бабаня, — ответил я на ее напутствие и тут же пожалел: самым огорчительным для нее, отдававшей все силы своей души нам, внукам, было то, что, начав учиться, мы поснимали с себя медные крестики.

Пионер-пионером, а тайную молитву я все же совершил, хоть и шепотом: «Господи, помоги и помилуй… Господи, прости мою душу грешную…» Уснул в эту ночь только после вторых петухов.

На другой день отец проводил Мишку с кормачевскими колхозниками, которые на двух подводах привозили в Заготсырье кожи. Мишка, сидя на телеге, по глазам моим и по лицу читал обиду и даже пожалел меня:

— Не горюй, Вань, следующее лето поедешь ты. Я бы уступил тебе, да в путевке написано мое имя. И потом папаня так захотел.

Воля отца в нашей семье была законом.

Я проводил кормачевские подводы до проулка и, прощаясь с братом, сказал:

— Миш, ты снимись на фотокарточку и пришли письмом. Да так, чтоб лагерь был виден.

Похлопав ладонью по нагрудному карману пиджака, Мишка пообещал:

— Папаня деньжонок дал, так что пришлю.