Судьбы крутые повороты

Словно поглупев от счастья, я выкрикивал какие-то приветственные слова и кричал «ура». Мои выкрики тонули в разноголосом гуле толпы. Баба на возу, которая, не находя подходящих слов для похвалы, несколько раз вслед за мной истошно прокричала «ура», не переставая хлопать в ладоши. Знающий свое дело конферансье поднял с подмостков отцовский пиджак и фуражку, аккуратно отряхнул, подошел к отцу и картинным жестом предложил ему одеться. Это смутило отца. Он даже конфузливо попятился, что вызвало добродушный смех в публике, но потом взял пиджак, накинул его на плечи и надел фуражку. Не зная, что ему дальше делать, он переводил взгляд с публики на артистов. Потом махнул рукой, спрыгнул со сцены и сразу же попал в кружок своих дружков-артельщиков, которые, пока он плясал, сумели протолкаться поближе. Стоя на колесе телеги, я видел, как они принялись тискать его в объятьях, хлопать по плечу, жать руки…

То ли для вида, то ли уж так полагается по условиям всякого конкурса, конферансье обратился к публике: не желает ли еще кто вступить в соревнование? Но тут же из толпы полетели выкрики:

— Подводи черту!..

— Выше головы не прыгнешь!..

— В таком случае, — провозгласил конферансье в рупор. — Решение жюри будет объявлено через пять минут! — И снова толпа загудела:

— Какое решение. И так все ясно!..

— Наш выиграл!..

— Победил Егор!..

Пока жюри совещалось, я изрядно переволновался. Масло в огонь подлила баба на возу. Повернувшись ко мне, она как равному сказала:

— Обжулят! Вот посмотришь, обжулят. Знаем мы этих городских, они копейку прижимать умеют.

— Да неужели обжулят? — дрогнул я, и тревога моя усилилась.

— На это они мастера! Я прошлой весной была в городе, дак меня там так обшпокали, что я век не забуду. Вот такой же толстенький ферт, тоже при галстуке, в костюмчике, в очках, наверное, тоже из артистов… На барахолке… Своими руками держала: отрез как отрез, три с половиной метра, сама померяла. Отсчитала ему своими руками двести рублей, он на моих глазах кинул мне в мешок отрез бостона да еще наказал: «Ты, тетка, прячь скорей свой мешок, а то здесь милиция шастает, отберет да еще оштрахует». А приехали на квартиру — мы останавливаемся у братиного шурина, в депо работает, смазчиком — полезла в мешок, там, мать ты моя родненькая, не бостон, а свернутый кусок мешковины. Я так и ахнула. — Баба поправила на голове спадающий на плечи платок. — С тех пор на этих городских глаза бы мои не глядели. В каждом вижу мошенника. — Баба кивнула в сторону подмостков. — И этот тоже, по всему видать, хороший гусь. Вишь, решать пошли!.. А что тут решать, когда и слепому видно, что наш переплясал всех ихних артистов. А обжулят… Вот посмотришь — обжулят.

Но отца не обжулили. Под аплодисменты публики он получил первый приз — огромный тульский самовар с семью печатями над краном, и в придачу коробку конфет, перевязанную красной лентой. Вторую премию — набор духов и одеколона — получила артистка, что с отцом плясала «Барыню». Третья — досталась той, что танцевала «Цыганочку».

С воза мне было хорошо видно, как в обнимку с самоваром и коробкой конфет под мышкой отец в сопровождении любопытных и товарищей по бригаде шествовал через ярмарочную толпу к кормачевским подводам.

Улыбаясь до ушей, я с торжеством сказал бабе:

— А вот и не облапошили!

Но она и здесь нашлась, проявляя свою антипатию к горожанам.

— Это еще неизвестно. Принесет домой — а он текет. А то и вовсе, как решето. Они и на самоварах жулят.

Когда я подошел к подводам кормачевцев, отец вместе со своими дружками по бригаде уже обмывали приз. Он и всегда умел ударом ладони о дно бутылки распечатать русскую горькую, а здесь, еще не остыв от победы, так шибанул ладонью о днище бутылки, что пробка выскочила со звоном и ударила в лоб сидевшему на возу Петьке. Тот было заныл, но отец остановил его, сказав:

— Не серчай, сынок, я нечаянно.

Не успели распить бутылку, как подошли кормачевские мужики. Заметив смущение отца, Данила махнул рукой:

— Самовар обмываете? Тульский? Хорошее дело. Но тут, Егор, пузырьком дело не обойдется. На всю ярмарку шума наделал. Я весь трясся, когда ты плясал.

Данила полез в бричку, откуда-то из-под мешка с овсом достал литровую бутылку самогона, аккуратно и бережно поставил ее на воз, из-под брезента вытащил завернутый в чистую тряпицу шмат сала, сразу ударившего в ноздри чесночным запахом, и огляделся по сторонам.

— Сколько нас, Егор?

Отец окинул взглядом своих бригадных дружков и кормачевцев.

— Да вроде шесть человек, если не считать вашей Ефросиньи.

— Ей щас нельзя. Она за прилавком. Нужно продать три пуда шерсти и пять овчин. Торговлишка идет бойкая.

Нашелся в возу и каравай хлеба, который под ножом кума Данилы, молчаливого кормачевца, распадался на ровные длинные ломти. Он же резал и сало, на глазок прикидывая, чтобы куски были ровные. Видя, что Толик и Петька начали пускать слюнки (шутка ли — не ели с самого утра), кормачевец протянул и им по ломтю хлеба, накрыв толстыми лоскутами сала. Не забыли и обо мне.

Пили мужики из кружек: из алюминиевой, что Данила достал из передка воза, и из толстой стеклянной, пивной. Первым Данила налил отцу и себе. Все он делал неторопливо, со значением. Остановив взгляд на дружке отца, что постарше, спросил:

— Стоящие ребята, чтоб их угощать?

Отец смутился от такого лобового вопроса.

— Вот уже четвертый год ходим в одной артельной упряжке.

— Тоже плотники? — спросил Данила и перевел взгляд на другого товарища отца, что помоложе, рябоватого лицом.

— Оба по пятому разряду! — похвалил отец.

— Это хорошо, что у тебя дружки такие. Плотников люблю. — Данила чокнулся кружкой, наполненной почти до половины самогоном, с отцом и добавил: — За тебя, Егор!.. Люблю таких. В работе — огонь, на пиру — гармонь. Здоровья тебе да силушки. Сыновьями тебя Бог наградил умными. Пусть растут да слушаются отца с матерью. — С этими словами он поднес кружку ко рту, понюхал, поморщился, закрыл глаза и одним духом перевернул ее так, что не упало ни одной капли. Выпив, он крякнул, погладил бороду и, окинув взглядом дружков отца, многозначительно проговорил: — Все нужно уметь делать хорошо: хорошо работать, хорошо плясать и хорошо пить.

Другим он налил поменьше, но те все равно нерешительно покачали головами. Рябой плотник почесал за ухом.

— Пожалуй, не осилить, — словно оправдываясь, сказал он и посмотрел на отца.

— А ты осиль, — подзадорил его Данила, аппетитно закусывая хлебом с салом. — Какой же ты плотник, если перед стаканом ноги дрожат?

— Махнет, — поддержал своего товарища отец, — я его знаю: перед первой он всегда ломается, а вторую сам попросит.

Рябой одним духом опрокинул пивную кружку и набросился на хлеб с салом.

Черед дошел и до кормачевских мужиков, около нашего воза уже собрался табунок деревенских баб и девок, лузгающих семечки и откровенно глазеющих на отца. А одна из них, толстая, грудастая и высокая, с виду царь-баба, не боясь, что ее услышат отец и его собутыльники, громко сказала:

— С таким мужиком не пропадешь!.. Поплясал пять минут и самовар выплясал!

— Не токмо самовар. Гля, какая коробища конфет, поди фунта три в ней, шоколадные.

Даниле не понравился бабий пересуд. Медленно повернувшись в их сторону, он перестал жевать и долго смотрел на царь-бабу. Стараясь не сробеть под его взглядом, она круто подбоченилась и гордо вскинула голову.

— Чего зенки-то вытаращили? — сказал Данила. — Цирк вам здесь, что ли?

— А, может, и цирк! Тебе что — жалко что ли? — не растерявшись ответила баба.

Нашелся и Данила.

— Жалко у пчелке в жопке, да у тебя, Матрена Жеребцовна, в языке, что болтает как помело.

— Уж больно строг ты, рыжик кормачевский. На тебя уж так и посмотреть нельзя. А я вот возьму и гляну! За погляд в цирке деньги платят, а на тебя, рыжую гареллу, я смотрю за так. И другие тоже.

Прожевывая остаток хлеба с салом, Данила даже поперхнулся. Мигая своими длинными рыжеватыми ресницами, он недоуменно крутил головой… Я с воза видел, как у него напряженно работала голова. А девки, стабунившиеся вокруг царь-бабы, хохотали вовсю.