Судьбы крутые повороты

— Ты знаешь — за что исключен из лагеря твой брат? — задала она мне первый вопрос, когда я вместе с вожатой среднего отряда подошел к столу.

— Знаю… — поникшим голосом ответил я, глядя на свои босые ноги.

— За что?

— Нахулиганичал.

— А как нахулиганичал?

— Вас обидел…

— А как он меня обидел? — наступала начальница.

— Нечаянно… Думал, девчонки заглядывают к ним в комнату, а оказалось — вы…

— Ну спасибо хоть за то, что не соврал. А как ты думаешь вести себя?

— Хорошо.

Только теперь я решил поднять голову.

— А успеваемость годовая как, небось только на посредственно?

После этого вопроса я немного осмелел и твердо посмотрел в глаза начальницы.

— Да нет. Семь «очхоров» и один «хор».

— Вот как? — всколыхнулась начальница, у которой, как все в школе знали, в параллельном со мной классе учился сын, прогульщик и лодырь, с которым безнадежно бились учителя. С горем пополам он переходил из класса в класс и только потому, что был сыном председателя райисполкома.

— Это по какому же предмету у тебя «хор»?

— По пению, — уныло протянул я.

— О-о-о!.. Ну, это чепуха, Ваня!.. — На лице начальницы вспыхнула веселая улыбка. — Это дело мы исправим. Вот попоешь у костра пионерские песни — и получишь отличную оценку по пению.

— Постараюсь, — чтобы не молчать, ответил я.

— Леньку Холодилина знаешь?

— Знаю! — встрепенулся я. — А кто его не знает.

— Баловник и лодырь?

Улыбка на лице начальницы потухла.

— Да-а… — протянул я, но тут же спохватился, понимая, что сделал большую глупость, и стал выкручиваться. — Но он лучше всех стоит в воротах. Физрук сказал, что из него вырастет хороший голкипер.

В те годы слово «вратарь» мы, ребятишки, считали деревенским, а потому козыряли иностранными футбольными терминами: «голкипер», «хавбек», «аутсайд», «корнер».

— Да, — печально произнесла начальница, — в воротах он стоит лучше других, но вот если бы так отличался в учебе… Будешь с ним в одном отряде. — И, переведя взгляд на вожатую, которая в нашей школе работала библиотекаршей, сказала: — Бери его к себе, Таня, а он пусть возьмет шефство над Холодилиным. Ну как, Ваня?

Я опешил. Как же так? Я, которого все в школе считали отличником и тихоней, должен взять шефство над неуправляемым сорванцом Холодилиным!

— Ну, что молчишь-то? Согласен?

— Постараюсь… — угрюмо и нерешительно буркнул я, пока еще не представляя, в чем может заключаться мое шефство. В одном я был уверен — перечить воле начальницы нельзя.

Определили меня в средний отряд, Мишка был в старшем.

Первый день мне все было в новинку. В «мертвый час» ребятишки из моей комнаты заперли дверь изнутри, прикрутив веревкой ручку к ножке кровати, и открыли азартную репейную войну. Заслонив голову одеялом, каждый, держа в руке комок заранее заготовленных репьев, норовил влепить его не куда-нибудь, а в волосы своему соседу. Каждое меткое попадание сопровождалось взрывами восторженного смеха и улюлюканьем. Репейная баталия сразу же прекратилась, как только мальчишки увидели, что кровать, за которую была привязана веревка, задвигалась по полу.

В комнату буквально ворвалась начальница, но все «репейные бойцы» уже лежали на своих койках, с лицами, глядя на которые можно было подумать, что в комнате сонное царство. Много лет спустя я где-то не то услышал, не то прочитал, что самыми лучшими артистами являются дети.

Лишь я один, не принимавший участия в баталии, натянув до подбородка одеяло, смирно лежал с открытыми глазами и виновато смотрел на начальницу.

— Ты почему не спишь, Ваня? — спросила она. — И почему такой бледный? Уж не заболел ли?

— Что-то голова кружится. После завтрака несколько раз рвало, — виновато ответил я, словно чувствуя какую-то вину за свое нездоровье.

После ухода начальницы в комнату вошла медсестра и, ничего не говоря, поставила мне градусник. Лежа на боку, положив голову на ладонь, я чувствовал, как часто бьется мое сердце. Меня знобило, хотелось чем-нибудь укрыться. Я натянул на голову застиранное байковое одеяло, которое уже давно потеряло свой изначальный цвет, и пытался хоть как-то согреться. Но озноб усиливался. И когда минут через десять в комнату вошла медсестра и вынула градусник, по ее озабоченному лицу я понял, что со мной не все в порядке.

— Ого!.. Тридцать девять! Что, поди перекупался?

— Да я еще ни разу здесь не купался. У меня уже второй день болит голова и почему-то морозит.

К обеду температура поднялась до сорока. Таня укрыла меня тремя одеялами, принесла в большой эмалированной кружке клюквенный морс, который я тут же жадно выпил.

Обед мне принесли в комнату, поставили на тумбочку, но я даже не хлебнул пшенного супа, в котором плавала куриная ножка. Кружилась голова и пища, казалось, могла вызвать очередную рвоту. Чтобы не чувствовать запаха супа, я виновато и тихо попросил медсестру, принесшую мне порошок, унести обед.

Таким горьким для меня оказался первый день жизни в пионерском лагере. Вечером, во время ужина, я смог съесть только кружку простокваши, круто посоленный ломоть черного хлеба и пучок зеленого лука. К моей болезни ребятишки, соседи по комнате, отнеслись сочувственно. На следующий день не было ни «репейных баталий», ни надрывного смеха. Все меня жалели.

На второй день моего пребывания в лагере озноб и жар прекратились. Не поднималась и температура. Однако купаться меня не тянуло, не вернулся ко мне и тот неугасимый аппетит, который жил во мне, очевидно, с первого дня рождения. К моему удивлению, у меня появилось даже отвращение к жирной еде. Хотя суп пионеры хлебали не как у нас дома из трехлитровых эмалированных блюд, а из алюминиевых мисок, в которые ныряли не щербатые, в зазубринах деревянные ложки, а аккуратненькие городские ложечки. В котлету, которая за нашим деревенским столом появлялась только по большим праздникам, вонзалась не пятерня с давно нестриженными ногтями, а беленькая алюминиевая вилка. Жить бы да радоваться, писать бы домой хорошие письма, ан нет… Душа не принимает ни жирный мясной борщ, ни свиные котлеты. Тошнота и слабость не отступали.

Вечером на второй день я съел лишь ломоть ржаного хлеба, густо посыпанный крупной солью, запив его крепким квасом. На третий день температура у меня снова поднялась до тридцати девяти. Опять озноб, переходящий в жар. Я с трудом сдерживал слезы. Хотелось домой к маме и бабушке.

В конце дня приехал участковый фельдшер, внимательно выслушал меня и, расспросив о самочувствии, сразу поставил диагноз — малярия.

— Нужно срочно везти в районную больницу. Здесь мы ему не поможем.

— А чем его кормить? — спросила начальница. — Ведь он три дня почти ничего не ест, кроме черного хлеба и лука с солью.

— Это нестрашно. Давайте хлеба и лука столько, сколько попросит. Квас и кислое молоко тоже хорошо.

Завхозу пионерлагеря моя болезнь задала множество забот. Начальница приказала ему срочно достать лошадь с телегой или уговорить шофера попутной машины доставить меня в больницу.

Наша повариха, жившая в соседней деревне Сысоевке, сказала, что к ним рано утром приехал на грузовике сборщик утильсырья, который пробудет в деревне до обеда, а потом, когда загрузит машину тряпьем и костями, поедет в райцентр мимо лагеря.

Решив посадить меня в эту машину рядом с шофером, начальница послала в Сысоевку завхоза и строго наказала:

— Скажи, что у мальчика высокая температура. Его нужно срочно доставить в больницу. Не забудь намекнуть, что начальник лагеря жена предрайисполкома Холодилина.

— Вас понял, Наталья Николаевна! — по-солдатски отчеканил завхоз и выскочил из комнаты.

Я был свидетелем этого разговора, и он мне понравился.

Видя мое просиявшее лицо, Холодилина подсела ко мне на кровать, положила на мой горячий лоб свою прохладную руку и, ласково глядя мне в глаза, тихо по-матерински сказала:

— Не горюй, сегодня к вечеру будешь в больнице, а там сразу же сообщат родителям. Только не вздумай просить шофера, чтобы он вез тебя домой.